o 0a115616b968c99b

привезут, даже если они с Волги убегут еще куда-нибудь. Заруцкого – на кол посадим, пани

Марине язык урежем, и в подземелье сгноим, а Воренок ихний в петле болтаться будет.

Отец выплюнул на пол кость и крикнул: «Эй, там!»

-Бегу, бегу, - раздался озабоченный голос, и Федор велел целовальнику: «Еще одного, а то, -

он улыбнулся, мне и сыну сей поросенок – на один укус».

Петя вздохнул. Приняв от отца миску, юноша подумал: «Сказать ему? Нет, нет, не смей,

нельзя, это же отец твой, молчи. А как молчать? Если это правда, то батюшка знать должен.

Уже полтора года сейчас мальчику».

Он вспомнил сырой, тающий снег под ногами и тихий голос князя Пожарского: «Воренок-то

этот, говорят, рыжий, будто огонь, вряд ли он Заруцкого сын, али самозванца покойного,

гореть ему в аду. Ну да пани Марина для кого только ноги не раздвигала, такой бляди –

поискать еще. Но все равно, Петр Федорович, государь желает, чтобы покончили с этим

семенем – раз и навсегда, другой смуты нам не надобно».

-И я тогда кивнул: «Покончим, князь Дмитрий Михайлович, я самолично туда, в Астрахань

отправлюсь».

Петя выпил кваса, искоса взглянув на отца – тот рисовал что-то, изредка посматривая в

окно.

-Венеция, - хмыкнул Федор, оторвавшись от тетради, улыбнувшись. «Жаль, Петька, что вы с

нами не едете, ну да тут, на Москве, тоже кто-то остаться должен, да и вы с Польшей сейчас

мир заключите, так, что видеться будем». Он, на мгновение, привстал и коротко поцеловал

сына в рыжие, мягкие волосы над высоким лбом.

-В декабре у Марины сын родился, - отчаянно подумал Петя. «А в апреле мы там были, под

Калугой, я тогда к ней собирался пойти, а батюшка меня отговорил. И его всю ночь не было

потом. Господи, помоги мне, - он тяжело, глубоко вздохнул и робко сказал: «Батюшка, тут о

ребенке пани Марины, ну, об Иване этом я поговорить хотел...».

Отец слушал, молча, отложив тетрадь, а потом, потянувшись за седельной сумой, жестко

сказал: «Ничего знать даже не хочу. Сказано – вздернуть, значит – вздернуть, и все тут».

-Батюшка! – тихо ответил Петя. «Но ведь, может быть...

Отец внезапно поднялся, задевая рыжей головой потолок избы. «Тебе, Петька, видать, ее, -

Федор сочно выругался, - до сих пор глаза застилает. Оставь сию бабу, велено же тебе

было. У тебя жена есть, венчанная, в честном браке живи, детей рожай, а про пани Марину и

думать забудь».

Петя тоже встал – он был лишь немногим ниже отца, и злым шепотом проговорил: «Я не из-

за этого, батюшка. Вы подумайте, это ведь ваш сын...»

-Али кого другого сын. Али третьего, - отец дернул щекой. «Все, и хватит об этом более.

Поехали, - он повернулся, и, не говоря ни слова, вышел из горницы.

Петя положил руку на свою саблю, и, опустив глаза вниз, посмотрев на холодный, лазоревый

блеск сапфиров, упрямо шепнул: «Все равно, я этого так не оставлю. Может, письмо

написать? Бабушке Марфе Федоровне. Она с отцом поговорит, батюшка ее послушает, не

может не послушать. Так и сделаю – напишу и с Марьей передам. Марья осторожная, не

потеряет, не то, что Степа, - он невольно рассмеялся и встряхнул головой: «Так и сделаю».

Петя, на мгновение, закрыл глаза, и, слушая голоса птиц со двора, улыбнулся: «Ну вот,

совсем немного осталось, скоро и Марьюшку увижу».

Отец уже сидел на своем огромном, вороном жеребце. Петя принял от холопа уздцы

гнедого, и, вскакивая в седло, пробормотал: «Простите, батюшка».

-То-то же, - сказал Федор, и два всадника выехали на широкую, обрамленную зеленеющими

полями, ярославскую дорогу.

Степа Воронцов-Вельяминов вышел из прохладного, сумрачного Спасского собора, и,

потянувшись, скинув испачканный красками передник, сказал: «Хорошо!»

На дворе Андроникова монастыря было тихо, из келарни тянуло, - Степа повел носом, -

блинами. Юноша сел на бревно у аккуратно сложенной поленницы, и, подставив лицо

весеннему солнцу – улыбнулся. «Господи, - подумал Степа, - неужели и вправду, скоро в

Италию? Не верю, поверить не могу. Сразу во Флоренцию надо поехать, батюшка сказал –

отпустит меня. Наймусь подручным в мастерскую, хоть краски растирать, хоть пол мести,

мне все равно. И буду рисовать – не успокоюсь, пока весь город не нарисую».

Из окна келарни высунулась каштановая голова и веселый голос сказал: «Степа, блины

горячие, со сметаной, и рыба свежая, сегодня отец келарь велел бочонок открыть».

Юноша облизнулся, и, смеясь, ответил: «Знаешь ты, Вася, чем меня порадовать».

Степан встал, и, оглядев себя, отряхнув рубашку, провел рукой по рыжим, переливающимся

золотом на солнце кудрям. Он подошел к колодцу, - невысокий, легкий, изящный, и,

тщательно вымыв руки, полюбовался отполированными ногтями.

-И никаких строек, - пробормотал Степа. «Батюшка же рассказывал, что есть архитекторы,

которые сады планируют, или отделкой занимаются – вот, сие мне по нраву. Пусть батюшка

с кирпичами возится, - он усмехнулся, и, спустившись по каменным, истертым ступеням

келарни, сказал: «Ну, и где сии блины, Василий? Давай их сюда».

Юноши сидели друг напротив друга за длинным столом.

Вася вдруг вздохнул, и, глядя на Степана красивыми, карими глазами, помявшись, спросил:

«Значит, уезжаете все-таки?».