o 0a115616b968c99b

встала и поклонилась. Была она в лазоревом, расшитом серебром летнике и бархатной

душегрее, белокурые косы спускались на стройную спину.

- Да нет, Ксения Борисовна, - тонкие губы леди Мэри чуть улыбнулись, - Аннушка почивает

уже, тако же и муж мой, а я вот, - она махнула головой в сторону окна, - все улечься не могу,

уж больно тихо на дворе, непривычно.

-Да, - Ксения уселась в кресло напротив и скинула сафьяновые туфли, подобрав под себя

ноги, - я вот тоже, подышать на двор выходила». Девушка подперла кулаком округлый

подбородок и сказала, глядя на огонь: «Как жених мой умер, я думала, вы обратно в Данию

уедете, Марья Петровна, что вам тут, на Москве, не ваша же это земля».

Мэри улыбнулась про себя и, потянувшись, взяла теплую руку Ксении: «Ах, ваше

высочество, - сказала женщина, - да разве в том дело, где кто родился? Люди тут хорошие,

вот вы, например…

Ксения, покраснела и что-то пробормотала.

- Хорошие, хорошие, - продолжила Мэри. «И семье моей тут нравится, так, что вы не бойтесь

– мы с вами останемся. А как самозванца этого разобьем, замуж выйдете, в Европе еще

принцев достанет, не бойтесь», - женщина рассмеялась.

- А вы замуж по любви выходили? – все еще краснея, спросила Ксения и тут же

спохватилась: «Простите, Марья Петровна, не след о таком-то спрашивать».

- Отчего ж не след? – та все улыбалась, - мимолетно, нежно. «По очень большой любви,

Ксения Борисовна. Мужа своего я люблю до сих пор, и всегда любить буду, - пока живы мы».

Девушка помолчала и спросила: «Помните, вы мне переводили повесть эту, из итальянской

жизни, о влюбленных, чьи родители враждовали?».

Боярыня кивнула и внимательно посмотрела на горящие щеки Ксении. «Бывает же так, -

продолжила девушка, - что любишь человека, и знаешь – нельзя это, грех такая любовь, а

все равно – любишь?».

- Так сердцу-то не прикажешь, Ксения Борисовна, - мягко ответила боярыня.

Девушка помолчала и, встряхнув косами, решительно сказала: «Нельзя сие. Ну, - Ксения

вздохнула, - значит, так тому и быть».

Она отвернулась и Мэри увидела, как чуть вздрагивают стройные, покрытые душегреей

плечи.

- Ну не надо, ваше высочество, - женщина встала и обняла царевну. «Ну, скажите, вам же

легче станет, - может, ничего греховного и нет в этом?».

- Женат он, - едва слышно шепнула Ксения, и, найдя руку боярыни, прижалась к ней мокрой

щекой. «Ах, Марья Петровна, а я бы ведь за ним - куда угодно пошла, оставила бы и царский

венец, и почести, и трон московский, - только бы вместе быть. Да нельзя, нельзя, не судьба

нам, знать, - она тихо плакала, чуть раскачиваясь, а женщина все гладила ее по голове.

Болотников вытянулся на соломе, и посмотрел вверх – подвал был низким, сводчатым, на

потолке висели капли воды.

- Сыро, но безопасно, - подумал он. «Молодец князь Масальский, на усадьбу к нему соваться

не след, да и пробыть нам тут – с неделю, не больше. Завтра на Красной площади грамоту

от истинного государя читать будут, а потом кликнем народ Годуновых резать. Ну, а как суку

эту, с отродьем ее, удавим, так останется только ворота царю открыть. Жалко, что Ксению

велели не трогать, а так я бы потешился, хоша и вражеское семя, но, говорят, девка

красивая. Ну да ладно.

- А вот с Рахманом-эфенди надо покончить, - Болотников улыбнулся, - что бы он тут ни

делал, а человек опасный. Я бы еще с паном Теодором , конечно, по-свойски поболтал,

узнал бы, где жена его сейчас, но это, видно, на потом отложить придется. Ничего, подожду,

- он закинул руки за голову и вдруг поежился: «Тихо-то как вокруг, даже собаки не лают».

Мужчина вдруг поднялся и вышел из подвала – Яуза текла мимо, узкая, серебряная, и на том

берегу белой громадой возвышались стены Андроникова монастыря. Ночь была теплой,

томной, и Болотников, посмотрев на юг, туда, где за Москвой-рекой простиралось

бескрайняя, с редкими огоньками, черная равнина, прошептал: «Ну, недолго осталось».

-Милый, а что там читают-то? – торговец выглянул из-за лотка и поймал за рукав мальчишку,

что бежал мимо, вниз по Красной площади, к Троицкой церкви.

- Грамоту царя-батюшки законного, Димитрия Иоанновича! – крикнул парень. Торговец

ахнул, и, быстро прибрав товар, тоже поспешил туда, где толпа уже подступала к самому

Лобному месту.

Федор Воронцов-Вельяминов, - в простой рубашке, невидном кафтане, - только рукоять

сабли , изукрашенная алмазами, сверкала под утренним, жарким солнцем начала лета,

приставил ладонь к глазам и чуть присвистнул.

В голубом, высоком небе, вокруг золотых куполов вились, каркали вороны. Федор оглянулся

и увидел, как сверху, с Воздвиженки, и с Китай-города на площадь стекаются люди.

- Кто это там? – прищурился Федор. «Ах, Пушкин и Плещеев, шваль худородная. И казаки

вокруг, как бы, не две сотни. Да, - мужчина, было, засучил рукав, но опомнился, - этих мы

перехватить не успели. Ишь, как Гаврила Григорьевич надрывается, видать не понравилось

ему воеводой в Пелыме сидеть, под самозванцем кормление лучше выходит. Ладно,

слушать там нечего, надо делом заняться, - он надвинул шапку на глаза и быстрым шагом

пошел к Боровицкой башне.