o 41e50fe5342ba7bb

отрывистыми; нужно было переменить синтаксис Мартынова, не тронув его лексики и

не выходя за пределы синтаксических средств русского языка начала XIX в. Фукидид

— самый сжатый и сильный из греческих прозаиков, а Мищенко и Жебелев, сумев с

изумительной полнотой передать все оттенки его смысла, ради этого сделали его

многословнее раза в полтора; нужно было восстановить лаконизм, не повредив смыслу.

Это было мучительно трудно, но очень для меня полезно; я на этом многому научился.

Не все переводчики любят редактировать своих предшественников (или совре-

менников) — многие говорят «Я предпочитаю переводить на неисписанной бумаге». Я

редактирювал очень много: не хотелось терять то (хотя бы и немногое), что было

сделано удачно в старых переводах. Был любопытный случай исторической немезиды.

Поэт Инн. Анненский, переводчик Еврипида, умер в 1909 г., не успев издать свой

перевод; издатели и родственники поручили это сделать его другу Ф. Ф. Зелинскому, переводчику Софокла. Зелинский стал издавать переводы Анненского, сильно их

редактируя — меняя до 25% строк текста. Родственники запротестовали, Зелинский

ответил: «Я делал это в интересах Еврипида, читателей и доброго имени Анненского; я

поступал с его наследием так, как хотел бы, чтобы после моей скорюй смеряги было

поступлено с моим». Через 70 лет с его наследием было по- ступлено именно так стали

переиздавать Софокла в переводе Зелинского, и оказалось, что без редактирования (в

интересах Софокла, читателей и доброго имени Зелинского) это сделать нельзя.

Редактирование было поручено В. Н. Ярхо и мне, мы были бережнее с Зелинским, чем

Зелинский с Анненским, и изменили не больше, чем по 10% строк текста; не знаю, остался ли Зелинский на том свете доволен нашей правкой.

(С интересом вспоминаю, как я сам был жертвой редактирования. В издательстве

«Мысль» молодому решительному редактору был дан перевод Диогена Лаэрт- ского.

Мы быстро выяснили пункты, по которым ни он, ни я не согласны ни на какие уступки, и дружно решили, что лучше книгу совсем не издавать. С этим мы пошли по всем

начальственным инстанциям издательства снизу вверх. Я заметил, что начальники на

этих ступенях чередовались: умный-дурак-умный-дурак; универсальное ли это

правило, не знаю. Мы дошли до предверхней ступени, там сидел умный. По дорюге

выяснилось, что молодой редактор вот-вот улетает в эмиграцию, потому он и не

цепляется за свою работу. «Подумать только, — сказал Аверинцев, — человек живет в

стране, которую можно считать редакторским Эдемом, — и летит туда, где самого

слова «редактор» нет ни в каких словарях!»)

364

VI

Я рад тому, что много переводил стихов: это учит следить за сжатостью речи и

дорожить каждым словом и каждым слогом даже в прозе. Однажды я сравнил свой

перевод одной биографии Плутарха (так и не пригодившийся) с переводом моего

предшественника — мой был короче почти на четверть. В прозе всегда есть свой ритм, но не всякий его улавливает: часто ораторский ритм Цицерона переводят ритмом

канцелярских бумаг. Я впадал в противоположную крайность: когда я перевел одну

речь Цицерона, то редактировавший книгу С. А. Ошеров неодобрительно сказал: «Вы

его заставили совсем уж говорить стихами!» — и осторожно сгладил ритмические

излишества. Есть позднеантичная комедия «Кверюл», в которой каждая фраза или

полуфраза начинается как проза, а кончается как стихи; в одной публикации я

напечатал свой перевод ее стихотворными строчками, в другой — подряд как прозу, и

давно собираюсь сделать психолингвисгическую проверку: как это сказывается на

читательском восприятии. Однажды в книге по стихосложению мне понадобился

образец свободного стиха с переводом; я взял десять строк Уитмена с классическим

переводом К. Чуковского. Перевод был всем хорош, кроме одного: английскую

«свободу» ритма Чуковский передал русской «свободой», а русские слова в полтора

раза длиннее английских, и поэтому напряженность ритма в его стихах совсем

утратилась, — а она мне была важнее всего. Я начал редактировать цитату, сжимая в

ней слова и обороты, и кончилось тем, что мне пришлось подписать перевод своим

именем.

Переводчику античных поэтов легче быть точным, чем переводчику новоевро-

пейских: греки и римляне не знали рифмы. От этого отпадает ограничение на отбор

концевых слов, заставляющее заменять точный перевод обходным пересказом. Мне

только один раз пришлось делать большой перевод с рифмами — зато обильными, часто четверными. Это были стихи средневековых вагантов. Перевод был сочтен

удачным; но я так живо запомнил угрызения совести от того, что ради рифмы

приходилось допускать такие перифразы, каких я никогда бы не позволил себе в