О чем я молчала. Мемуары блудной дочери

– Но ложь может быть разной, – проговорила я. – У меня есть одна знакомая женщина с очень высокими моральными принципами, которая никогда бы не стала помышлять о супружеской измене, но вместе с тем она уже тридцать лет эмоционально неверна своему мужу; она изменяет ему со своим первым супругом, который умер. – (Однажды я спросила мать, почему та больше не танцует после того первого свадебного танца с Саифи, и она ответила: мне не с кем танцевать). На мои слова ученица ответила:

– Мне жаль эту женщину и всех остальных. Та, о ком вы говорите, пострадала от отсутствия любви, – она произнесла «отсутствие любви» так, будто речь шла о тяжелом недуге. Я запомнила эту фразу и вспоминала ее всякий раз, когда думала о матери и бабушке, о тете Мине, поэтессе Аламатадж и многих других женщинах, считавших, что зря потратили свою жизнь не только из-за того, что им не удалось реализовать свои общественные амбиции, но и из-за отсутствия любви.

Мы перешли к темам преданности и самоуважения и неизбежно снова заговорили о женщинах – европейках, американках, турчанках и египтянках, – которые сражались за одно и то же и терпели одинаковые унижения.

– Но почему нам об этом не рассказывают? – спросила она. – Почему в школах об этом не говорят? – В конце разговор зашел об иранках: те могли учиться в университетах и читать «Грозовой перевал», но одновременно были лишены права выбора по самым основным вопросам – не могли определять, за кого выйти замуж, как одеваться, где работать. Ее умные глаза засветились. – Странно: я раньше об этом даже не задумывалась, – сказала она. – И до революции, пожалуй, согласилась бы на брак по договоренности назло правительству. Но теперь уже не уверена. Наверно, это все влияние литературы: без книг у меня даже таких мыслей никогда не возникало.

Потом она вдруг перестала ходить на занятия. Закончился семестр. Я уволилась из колледжа Аль-Захра и с головой ушла в баталии, разыгрывающиеся в Тегеранском университете. Я все хотела расспросить о ней мисс Багери, но так этого и не сделала. Лишь иногда вспоминала ее и думала: что с ней случилось? Вышла ли она за мужчину, которого сама выбрала? Поддалась ли соблазну? Поверила ли, что можно жить иначе?

По утрам мы часто просыпались и обнаруживали, что вновь случилось что-то новое и непредсказуемое. Источники матери (у нее, как у императора Дария, везде были глаза и уши) сообщали, что вскоре судьба повернется к новым правителям спиной. Она подмигивала моему мужу, которого они с отцом прозвали господином Черчиллем. Мать почему-то считала Черчилля очень хитрым (вероятно, он таким и был) и дипломатичным (а вот дипломатичностью он отличался отнюдь не всегда). «Взгляни, какой он дипломатичный, – говорила она о Биджане. – Молчит, только улыбается, но он опасен, поверь. Скоро, – призналась она, – верховные аятоллы восстанут против Хомейни».

И они восстали. В среде клерикалов многие считали, что духовенство не должно вмешиваться в государственные дела. Веками духовенство правило, оказывая давление на государство и представляя себя защитниками бедных и нуждающихся. Хотя Хомейни захватил власть во имя традиции, он интерпретировал религию на современный лад, что, по мнению некоторых, противоречило традиции и, скорее, соответствовало современным тоталитарным идеологиям. По всей стране высокопоставленные духовные лица, стоящие рангом выше Хомейни, стали высказывать недовольство. Самый известный – аятолла Шариатмадари – начал призывать к отделению религии от государства, говоря, что это один из краеугольных камней шиитского ислама.

Бунты жестоко подавили. Почтенного аятоллу Шариатмадари лишили сана и посадили в тюрьму. Его сторонников арестовали, многих казнили, а сам он умер под домашним арестом. («А помните, когда Хомейни попал в немилость шаха, тот самый Шариатмадари сидел под деревом и плакал в знак протеста? – с ироничной улыбкой сказал отец. – Наш новый имам умеет благодарить».) Таким образом режим сообщил правоверным: чтобы выжить, необходимо придерживаться лишь одной интерпретации ислама и признать новую политическую роль духовенства.

Отцу казалось, что это приведет к концу ислама в нашей стране, и его рассуждения не были лишены здравого смысла. «Нам не нужен внешний враг, – сказал он. – Эти люди сами справятся с уничтожением ислама». Позже один мой друг заметил: «Как можно придерживаться религии, которая регулирует все, от политики до использования водопровода?»