О чем я молчала. Мемуары блудной дочери

Как и мой кузен Маджид, который вышел на улицы Тегерана, чтобы вершить революцию, я мечтала об изменениях политической системы, но в основе всех моих действий всегда лежала мысль о возвращении домой, к этим горам, к ночному небу, под которым я спала все детство; к улице Надери, запахам рыбы, кожи, кофе и шоколада, к кинотеатрам, ресторанам и кафе с веселой музыкой, к отцу, который держал меня за руку, когда мы шли по широкому тенистому проспекту навстречу горам, и говорил: «Сам факт существования стихов Руми и Фирдоуси доказывает существование Бога». Нет ничего ужаснее разбитых ожиданий. Революция должна была привести к смене политического режима, расширить наши свободы и сделать так, чтобы наш дом стал еще больше ощущаться как дом. Но я вернулась в страну, где изменилось все. Точнее – и это тревожило меня еще сильнее – внешне ничего не изменилось, но на самом деле все стало другим: у улиц были новые названия, Иран стал Исламской Республикой Иран. Даже язык звучал как-то странно: все граждане на этом языке назывались посланниками или Бога, или Сатаны, а женщин вроде меня считали проститутками и агентами Запада. Изменился и облик религии; на смену кротким отцовским наставлениям пришли напыщенные речи фанатичных последователей аятоллы Хомейни, называвших себя «Хезболла» – партия Бога. У них был лозунг «Есть лишь одна партия: Хезболла».

Религия перестала быть частью иранской культуры, формироваться под ее влиянием и влиять на нее. Аятолла Хомейни не уставал напоминать, что не Иран, а ислам является нашим истинным домом, а границы ислама простираются далеко за пределы Ирана и охватывают весь мир.

Не могу думать об ирано-иракской войне и не вспоминать, что в войне участвовали два правительства, которые одновременно вели жестокую борьбу и с собственным народом. Аятолла Хомейни называл войну благословением; для него она стала прекрасным отвлекающим фактором от многочисленных внутренних проблем и оппозиции. Он думал, что теперь нация сплотится перед внешним захватчиком, а государство тем временем сможет подавить всех несогласных во имя национальной безопасности. За восемь лет, что длилась война, Тегеран бомбили несколько раз – не так сильно, как приграничные города в провинции Хузестан, но все же значительно, и жители жили в страхе очередной бомбежки. Когда по радио играл победный марш и объявляли о бомбардировке очередного «гнезда иракских шпионов» в Багдаде, мы прекрасно понимали, что эти шпионы – обычные люди, такие же, как мы, и знали, что вскоре начнутся бомбежки Тегерана, а Саддам объявит об уничтожении «гнезда шпионов» и в Тегеране. Я очень сочувствовала обычным иракцам, которых вынудили стать нашими врагами, хотя в реальности мы были братьями по несчастью.

Примерно через месяц после моего возвращения в Иран я начала преподавать в Тегеранском университете и в колледже для девочек, чье неоднократно менявшееся название символизировало постоянную смену эпох: во времена шаха он носил имя Фарах Пехлеви в честь жены шаха, затем его переименовали в Моттахедин в честь убитой при шахе участницы исламской организации моджахедов. Когда разногласия между моджахедами и новой властью усилились, колледж переименовали в Аль-Захра в честь дочери пророка Мухаммеда. В первый день, войдя в просторный холл кафедры персидских и иностранных языков и литературы Тегеранского университета, я поразилась стоявшему там шуму; сотни голосов нарастали и затихали. На столиках лежали буклеты, книги и листовки; каждый столик представлял то или иное политическое формирование. Вскоре я привыкла к шуму, к толпившимся у столиков студентам и постоянному мельтешению.