О чем я молчала. Мемуары блудной дочери

Мисс Багери слыла в колледже агрессивной защитницей морали; «Грозовой перевал» оскорбил ее тонкие чувства. Однажды после занятия она отвела меня в сторону и принялась критиковать аморальность этой книги; мол, в ней одобряется адюльтер, и потому книга подает дурной пример. «В романах рассказывается о жизни, они освещают все аспекты нашего существования, – ответила я. – Ты же не начинаешь верить в демонов и людей, живущих по четыреста лет, когда читаешь Фирдоуси? А прочитав „Моби Дика“, не идешь убивать китов?» «Это другое», – ответила мисс Багери. – Супружеская измена – грех». «В этом смысл романа, – ответила я. – Романы изначально повествуют о грехе, это единственное, что в них есть святого. „Грозовой перевал“ – захватывающая история любви. Можешь привести такую же интересную историю, где все было бы по правилам?» К концу семестра мисс Багери с восторгом призналась, что полюбила Кэтрин и Хитклиффа до такой степени, что девочки из общежития теперь над ней смеялись.

– Так вот, – сказала моя незаметная преследовательница, – мне стало интересно, а что вы имели в виду, сказав, что «единственное, что есть святого в романах – их греховность»? – На ней была черная чадра, открывавшая только овал лица – все в соответствии с предписаниями о дресс-коде. Лицо не поддавалось описанию. Довольно длинное, довольно бледное, почти бескровное, худое. Серьезные глаза, взгляд которых не увиливал, в отличие от взглядов большинства учениц, а смотрел прямо. Не помню, как ее звали. Она отличалась от мисс Багери. В ней чувствовалось упрямство и решительность, которые мне нравились. Она бы не изменила своего мнения по поводу «Грозового перевала» через каких-то пару месяцев. Ее упрямство происходило не только из предрассудков и религиозных воззрений: поговорив со мной, она словно пыталась решить какую-то задачу. Хотя она была явно религиозна, в ней чувствовался внутренний конфликт; казалось, неразрешимая загадка занимает ее настолько, что она полностью погружена в свой внутренний мир. Пауза между моей репликой и ее ответом порой длилась так долго, что я начинала думать, будто она забыла, что мы разговариваем. Она казалась такой серьезной, что рядом с ней я ощущала себя легкомысленной. Захотелось пошутить и избавить ее от излишней суровости. Я уже привыкла вести разговоры об аморальности литературных произведений с религиозными студентами и обнаружила, что их аргументы всегда скучны и одинаковы и напоминают мои собственные доводы в бытность радикальной активисткой, когда мы с товарищами видели в литературном произведении лишь одно – идеологическое наполнение.

Я ответила:

– Давай обсудим романы, которые ты называешь «аморальными», и я смогу лучше объяснить. – Она попросила список литературы. Сказала, что читала Форуг Фаррохзад, а я напомнила, что ее труды запрещены.

– Если речь о тяге к знаниям, то можно все, я так считаю, – ответила она. Тяга к знаниям! Так вот как это называется. – Но Форуг Фаррохзад – скорее западная поэтесса, – продолжала она. – Она не придерживалась наших традиций. – Я предложила девушке вспомнить героинь «Шахнаме» и других классических персидских сказок. Ведь адюльтер придумали не на Западе, и любовь тоже. В «Вис и Рамине» любовники открыто совершают адюльтер, считая более аморальным не следовать велению сердца. Но раз мы заговорили о супружеской измене в рамках романа, заметила я, можно начать с «Госпожи Бовари» и «Анны Карениной».

На протяжении двух месяцев мы с этой ученицей встречались раз в неделю, а то и чаще. Сидели на лужайке или гуляли по тенистой улице вдоль территории колледжа. Пару раз я угостила ее профитролями; в следующий раз девушка принесла большую коробку пирожных. Она прочитала «Госпожу Бовари» и половину «Анны Карениной». Заметила, что в конце героини покаялись.

– Не покаялись, – возразила я, – а отчаялись. Сердце Анны было разбито, а Эмма дошла до ручки.

– Вы говорили, все дело в любви, – сказала она.

– В любви в том числе, но в случае с Эммой виноваты скорее ее иллюзии, мечты, которыми мы прикрываем унылую и жестокую реальность. Из-за этой мечты Эмма вышла замуж; из-за нее же изменила мужу. Она прочла слишком много любовных романов и хотела стать романтической героиней.

– Она нарушила договор, – возразила девочка. – Она дала слово чести.

– Верно, – медленно проговорила я, – но Шарль Бовари сам пал жертвой своих романтических иллюзий. Он полюбил образ Эммы, а не ее саму. Он не замечал настоящую Эмму и не понимал, что та от него хотела.

Я спросила ее:

– А женщины, что выходят замуж не по любви, – ты их не считаешь изменницами? По-моему, это даже хуже, – сказала я.

– Они связаны долгом, – ответила она, – и не лгут.