О чем я молчала. Мемуары блудной дочери

Новый режим объявил исламских дружинников, патрулирующих улицы, «гласом народа». Хомейни издал указ об обязательном ношении платка, но вынужден был отозвать его после того, как женщины стали организовывать массовые демонстрации и сидячие протесты и выкрикивать лозунг «свобода – не восточная и не западная ценность. Свобода универсальна!» Но дружинники нападали на непокрытых женщин, иногда с кислотой, ножницами и ножами. Закон о защите семьи отменили; на смену ему пришли религиозные законы. Вновь снизили возраст вступления в брак (для женщин) с восемнадцати до девяти лет; легализовали многоженство и «временные браки», женщин-судей лишили должности и полномочий, а за супружескую измену и проституцию теперь забивали камнями.

Глава 23. Другая другая женщина

Когда летом 1979 года я наконец защитила диссертацию и мы с Биджаном уехали в Тегеран, от моих прежних иллюзий по поводу нового иранского правительства не осталось и следа. Моих родителей вызвали в революционный трибунал. Мать заставили вернуть суммарную зарплату, которую она получила за время работы в парламенте; большинство нашей собственности конфисковали, но, в отличие от многих правительственных чиновников столь высокого ранга, родителей не посадили в тюрьму и не казнили. Вспомнили, что мать когда-то голосовала против закона о капитуляции и закона о защите семьи; это зачли ей в преимущество. Отца же спас его тюремный срок и протоколы из разведки, в которых говорилось о его симпатиях к бунтовщикам в ходе июньского восстания 1963 года. Он с изумлением вспоминал предсказание Рахмана: тот говорил, что его тюремное заключение спасет его от большой беды. Мать многозначительно качала головой. «А кто верил ему все это время? – говорила она, обращаясь скорее к себе самой, чем к кому-то из нас. – Кто его привечал, когда вы пытались вышвырнуть его за дверь?»

Пока я была в Америке, родители переехали в новый дом в северном Тегеране. Он стоял напротив здания, где раньше находился Американский госпиталь; впоследствии там открылась больница для ветеранов ирано-иракской войны. Вернувшись, мы с Биджаном решили поселиться у родителей. Это было временное решение: мы планировали найти работу и собственное жилье. Однако, как часто бывает с временными решениями, вскоре оно стало постоянным. Мохаммад жил в своей квартире, но часто приезжал в гости, особенно по пятницам, когда мои родители устраивали кофейные посиделки, на которых собиралось даже больше людей, чем раньше.

Большая комната на первом этаже нового дома повидала немало оживленных и горячих дебатов: на кону была судьба государства, и всем – кроме, пожалуй, нашего обаятельного, но апатичного полковника – было что сказать. Отец по-прежнему не терял надежд на революцию и повторял свой тезис, что, если нам удастся избавиться от двух деспотических сил – абсолютистской монархии и духовенства, – мы встанем на правильный путь. Ему казалось, что премьер-министр Базарган сможет и захочет объединить демократически настроенные объединения и отдельных политиков в единый фронт. Впрочем, скоро он избавился от этой иллюзии.

У Ширин-ханум и моей матери был период восхищения Хомейни. Мать яростно защищала его от все большего числа молодых скептиков, в числе которых была я, мой брат и наши друзья. Она не видела ничего плохого в том, что лидер нации исповедует ту же религию, что и она сама. «Ту же религию! – воскликнул кто-то из гостей. – Незхат-ханум, будь его воля, он бы и вас, и вашу дочь, и всех женщин в этой комнате замотал бы в черное с головы до ног!»

Мать отвергала подобные домыслы, разнося вазы с фруктами, кофе и мини-пирожные. «Нехорошо поддаваться слухам, – говорила она. – У него твердая рука, он умеет править». Что до возмущенных упоминаний о последних зверствах революционных дружинников, они ее ничуть не трогали. Она считала, что насилие вершится не по велению Хомейни: мол, за него ответственна группа экстремистов, которую непременно накажут.