О чем молчат выжившие

Мизгирь дал отмашку. Я с наслаждением всадила треть рожка в рыжую кучерявую собачищу: «Это тебе за пожеванный ботинок, сволочь!» Шесть автоматов в умелых руках – форменная мясорубка, и псы это быстро поняли. Поджав хвосты и скуля, уцелевшее зверье убралось в заросли. Седой поднял большой палец: «На отлично постреляли», и я согласно кивнула.

Мы не торопились покидать укрытия, держа двоих чужаков на прицеле. Мало ли. Те подошли к Мизгирю, показали жетоны, о чем-то переговорили, а затем командир кивнул и подал нам знак возвращаться. Ну да, секунд через десять на падаль сбежится всякая жуткая жуть, но только не наши броневолки. Ловля на живца откладывается до утренних сумерек.

Я указала Седому вверх, на две стремительно растущие точки, и мы, держась как можно ближе к дряхлым машинам в буйной зелени, буквально на четвереньках рванули к переходу. С высоты донеслись пронзительные вопли, и, хищно обнимая воздух трехметровыми крылами, в рыжую собаку вцепился беркут. Тут же рядом шлепнулся здоровенный ястреб-бородач, покрупнее беркута и орущий гораздо громче. Из зарослей осторожно высунулись три морды – псы явно из остатков стаи.

Перед тем как скрыться под землей, я оглянулась еще раз. В траве пятнистыми пружинами скакали перевязки, настороженно вертя полосатыми головами и чутко растопырив округлые белые ушки. Одна, посмелее, встав на задние лапы и изогнув дугой длинное тельце, надкусила выпученный собачий глаз и принялась вылизывать содержимое. Из зарослей снежноягодника выбралась пара мощных медведей.

Воздух полнился чарующими звуками постапокалиптического пиршества – клекотом, рыком, урчанием и хрустом.

На станции, когда я, переодевшись, возвращалась в свой закуток, меня перехватили.

– Букашка!

Я подавилась собственным дыханием. Сердце гулко ударило где-то в горле, а под ребрами тоскливо и сладко заныло.

– Ой, Севка! И тебе привет! Какими судьбами?

– Да видела же, какими пинками судьба сюда гнала, – усмехнулся Севка Дюбель, мой названый брат и верный соратник. – Мы тропу метров на двести псами усеяли, точно Гензель – камушками, пока на вас не наткнулись… Слушай, ну ты чего тогда из Аксая сорвалась-то? Мы, понимаешь, просыпаемся, тебя нет, лежит записка типа «спасибо этому дому, пойду к другому», монахи только руками разводят. Один ничего не видел, второй ничего не слышал, третий и не видел, и не слышал. Что это было вообще?

Я насупилась и дернула плечом. Как ему сказать, как хоть кому-то объяснить, каково это – просыпаться в горячей липкой туче? Как признаться, почему я настолько отчаянно боюсь увидеть в зеркале черные глаза с рубиновыми зрачками?

С такими глазами еще моя мама убивала моего отца.

Мне было шесть, когда я нашла заброшенный колодец и посмотрела вглубь сквозь красное стеклышко. Там, где таились ночные кошмары и монстр из-под моей кроватки, дышала ледяная мгла и поблескивала кровь. Мой солнечный день съежился страхом: смерть подняла веки, примерилась ко мне, чуть кивнула и неспешно опустила ресницы – до поры до времени. А вечером тот, кого дети обычно называют папой, держал одной рукой Ваську, а другой – нож у ее горла. Васькино лицо я давно забыла, но помню раскрытый побелевший рот с трещинкой в обветренной нижней губе. И чтобы не видеть бесстрастной, уверенной в своем праве смерти, черной наледью тронувшей мамины глаза и полыхнувшей в зрачках диким огнем, я зажмурилась что было сил. Потом… потом были только глухие удары и крики взрослого мужчины. И тот, кого обычные дети называют папой, больше не приходил.

Севку и Мятлика я бы точно не тронула, а вот насчет аксайских монахов… Люди они хорошие, но лучше не рисковать.

– Так, ладно, – спохватился Дюбель, – что мы посреди станции-то? Айда к нам, посидим, поговорим – только ты, я да Мятлик.

Я улыбнулась:

– Как в старые добрые времена. Ну, веди, где вы тут остановились… и сразу предупреждаю: в алыс жол[3] не пойду. Завязала.

– Да ладно! – не поверил Севка. – Баранов пасти понравилось?

– Н-ну, – промычала я, почесав кончик носа, – не баранов… скорее, жеребят.

Дюбель растерянно моргнул.

– Учительница в началке приболела, – пояснила я. – Пришлось заменять пару недель на добровольных началах…