О хлебе, любви и винтовке

— Веди домой! — сказал Рубцову Прохор Сухорукий.

— Братцы, да это же раздор! — Иван пытался переубедить мужиков. — Сколько верст прошли вместе, а сколько боев и походов! Столько горя вместе вынесли. И теперь, когда уже близко…

— Хватит! Навоевались! Сеять пора.

— Да ведь не для себя сеять будете, мужики.

— Земле все равно. Сеять пора.

— Ты ученый, Антон, книги читаешь. Скажи им, что не все равно, — налегал командир.

А Намаюнас стоял, опустив голову, и не знал, с чего начать. Мужики тоже молчали и седлали коней, готовясь в путь. Тогда Рубцов выхватил маузер:

— Пока я здесь приказываю! По местам!

Но не успел он поднять оружие, как грохнул выстрел. Качнулся Иван, привалился к шее коня. Вцепившись в гриву, с трудом выпрямился и крикнул вслед отъезжавшим:

— Пропадете, мужики! Кулак разожмете — переломают пальцы!

А голытьба топталась в нерешительности.

Антон подбежал к Ивану, снял его с коня, уложил на телегу, перебинтовал простреленную грудь. Прохор стрелял «совестливо»: рана оказалась несмертельной.

Голытьба маялась, колебалась, наконец решила:

— Надо спасать Ивана Тимофеевича. Без него не то что до красных, и до дома не доберемся.

Через несколько дней вернулась небольшая группа из тех, что подалась за Прохором. Мужики рассказали, что в первом же большом селе их окружили забайкальские казаки и почти всех порубали.

— Прости, виноваты. — Мужики стояли, сняв шапки, и плакали. — Казаки на пятки наступают…

— А куда Прохора Сухорукого девали?

— За нашу обиду… порешили.

— Напрасно человека сгубили.

И снова по коням.

В пути — в лесах, на взгорьях — рана стала гноиться. Иван горел, дышал натужно, с бульканьем. Ничто не помогало, даже медвежий жир с порохом. Вокруг раны расплывался отливавший чернотой круг.

— За меня останешься, — сказал однажды вечером Рубцов Антону. — Построй отряд, сам скажу…

— Что вы, Иван Тимофеевич? Рано еще к господу богу! — шумели окружившие его партизаны.

— Рано, братцы, да нет мочи терпеть. Бросайте меня, а то и сам пропаду, и вас загублю. А о господе боге не поминайте. Нет его, слова пустые одни. Тьма одна… Но и тьмы не боязно. Тьма не только могила. Для нас тьма колыбелью была… — И Рубцов впал в беспамятство.

Утром, оставив командира у знахарки, лечившей окрестных жителей травами, мужики собрались в дорогу. Никто не чаял больше свидеться с Иваном Тимофеевичем. Не думал остаться в живых и сам Рубцов. На прощанье сняли шапки, пошли к Ивану.

— Будь твердым, Антон Марцелинович, и твоя твердость поможет другим, — сказал командир Антону. — Никогда не суди товарищей за то, что сделали по глупости. Учи их… Но подлецам спуску не давай. — Он сунул Намаюнасу кусок картона и попросил: — Пробьетесь к красным — найди партийного человека и отдай вот это. Он будет знать, что делать. И деньги, и книгу приказов отдай.

Только теперь Антон понял, что за взносы платил каждый месяц Рубцов в кассу отряда. Командир продолжал свой наказ:

— А предашь дело революции — из могилы встану, но найду. Помни!

У Антона душа переворачивалась. Чтобы успокоиться, пошел кормить коня. Но отец цыкнул:

— Тебе и без того дел хватит…

— Что ты, отец?

— Антон Марцелинович, ваше дело — об отряде заботиться, а с конем я уж сам как-нибудь управлюсь.

Забившись в кусты, Антон выплакался как следует, а потом взялся за командирские вожжи.

Все же вывел товарищей к красным. Там сразу попал в особый отдел по борьбе с контрреволюцией. И вот уже двадцать семь лет Намаюнас работает. И кого только он не пропустил через свои руки! И графы, и князья, и последняя голытьба были среди тех, кого называли коротко и веско: «враги народа».

«Ты прежде всего постарайся оправдать провинившегося, и если никак этого сделать не можешь, — наказывай по всей строгости революционных законов», — вспомнил заученные когда-то наизусть слова Дзержинского и вздохнул.

Где-то пыхтел паровоз. Призывно гуднул, но ничто в ночной тишине не отозвалось, даже эхо молчало.

2

На полустанке было безлюдно. В вагончике, заменявшем и кабинет дежурного и зал ожидания, за грубо сколоченным дощатым столом, на котором подслеповато мигала керосиновая лампа, сидела молодая пара.

— Здравствуйте, люди добрые!

— Здравствуйте, начальник! — Дежурный узнал Намаюнаса и предложил табуретку: — Посидите, я остановлю первый же состав.

Намаюнас видел, как растерялся парень, как раскрасневшаяся девушка отвернулась к стене и поправила волосы, потом нехотя стала собирать несложный инструмент стрелочницы — флажки, притушенный фонарь.

— А может быть, я помешал? Могу уйти, — сказал он и сразу же спохватился: «Ну что за глупость я сморозил!»

— Нет, что вы! Мы… У нас служебные дела, — засмущались молодые люди.

Антон Марцелинович, устраиваясь возле печки, пробормотал: «Дай бог всякому такую службу…»

— Устал, как собака. — Он поудобнее уселся у потрескивающего огня. — Теперь самое время… вздремнуть…