О хлебе, любви и винтовке

Паровоз не остановился, лишь замедлил скорость, заскрипел тормозами и снова стал набирать ход. Намаюнас протиснулся в тесноту жарко натопленной теплушки. В душном, спертом от дыхания массы людей воздухе жидко, как в предбаннике, светили два фонаря. Пробираясь между демобилизованными солдатами, Намаюнас шутливо удивился:

— И откуда вас столько?

— А что, вся Россия воевала, вся и домой должна вернуться, — ответил молодой паренек. Он то и дело с видимым удовольствием дотрагивался до светлых, едва пробивавшихся усиков и поглаживал сержантские погоны собственного изготовления.

— В том и соль, что вся Россия воевала, — зацепил его пожилой солдат. — Не только собственные леса, всю Европу с помощью Гитлера партизанами обеспечили!

— Эй, попридержи язык, старый, — предупредил голос с нар. Под фонарем из темноты протянулась тяжелая рука с пожелтевшими от курева пальцами и указала на погоны Намаюнаса.

— Что мне страшиться, коли правду говорю, — спокойно продолжал пожилой солдат. — Каких только оплошек не было с нашей стороны в первые дни, а все фашисту боком вышло: разъярился народ и кое-чему научился.

— Да ты не стесняйся, папаша, режь правду-матку, здесь все свои, — подогревали разговор окружающие. Только молодой паренек, пришивавший красный лоскут под комсомольский значок, молчал.

— А я что говорю: не всегда ветер дует так, как мельнику сподручнее.

Намаюнас глядел на колеблющееся пламя свечного огарка и постепенно уходил в воспоминания, спор он слышал краем уха, улавливая отдельные фразы.

— Умный человек раньше соседей выбирает, а уж потом дом ставит… — доносился голос пожилого солдата.

«С Дальнего Востока после гражданской вот так же шли и шли эшелоны с демобилизованными, освобожденными и такими, которых везли за колючей проволокой. Как и теперь, все радовались победе.

Сколько легенд тогда журналисты создали о нас. Имя Рубцова стало известным, популярным, словно он был артистом».

Намаюнас вспомнил, как Рубцов ездил по стране, встречался с молодежью, писал о себе сам и не возражал, когда о нем писали другие. Читал эти статьи и Антон. Он гордился Иваном Тимофеевичем и в сердцах оскорблялся каждой неточностью или приукрашиванием. А потом привык, стал думать, что так и надо, что без этих блесток и беллетристических побрякушек о герое писать нельзя.

А он мог только завидовать Ивану Тимофеевичу, стальному человеку, баловню судьбы, поскольку его собственные дела и походы были строго засекречены. Хотя тогда чекисты были в ответе за все, начиная с воспитания беспризорных и кончая судебными делами государственного значения.

Потом учеба. Это только перед дремучими мужиками мог Антон хвастнуть своим неначатым средним образованием. Туго пришлось. Крепкий, как кровь, чай, пуды махорки да обливанья под краном — вот что помогло получить сравнительно неплохую аттестацию на высших курсах. Ну, разумеется, к тому — нечеловеческая воля и упорство.

И сразу же — кровавая практика: война с басмачами. Страшная война. Восточный фанатизм и азиатская жестокость против благородства и прогресса, ислам против большевизма, феодализм против коллективизации.

И снова встреча с Иваном.

Жарко было тогда, куда жарче, чем в этой переполненной теплушке. Жара стояла такая, что казалось, солнце испаряет из тела последние капли крови. Ветер гнал песок, мелкий, хрустящий на зубах песок. Последнюю воду ребята вылили в пулемет, от которого зависела их жизнь. Отряд басмачей, во много раз превосходивший по численности бойцов Намаюнаса, наседал, прижимая красноармейцев к песку и не давая поднять головы. Один за другим замолкали, гибли ребята. Намаюнас отстреливался последними патронами из своего именного маузера. И вдруг с двух сторон с гиканьем и свистом, сверкая клинками, на басмачей налетели конники Рубцова. В несколько минут осаждавшие стали обороняющимися. Кавалеристы Ивана буквально втоптали их в песок.

— Антоша!

Намаюнас стоял, странно равнодушный к окружающему. Перебирая в горсти оставшиеся патроны, он гадал, какой был предназначен ему. «Наверное, этот, самый блестящий», — он взял сверкающий красноватой медью патрон, вогнал в патронник и торопливо выстрелил себе под ноги. И, только вложив маузер в кобуру, взглянул на подъехавшего друга.

— Антоша! Каторжников ты сын! Вот свиделись! — Иван Тимофеевич спрыгнул с коня. Рука его была в крови — он был ранен, но легко. — Жаль, что нет у тебя моей книги приказов. Ты бы вписал: враги Советов наградили Ивана Рубцова в песках Шокур-Гузара орденом крови. Это самый счастливый день в моей жизни, Антоша! Последняя серьезная банда. И эту точку поставил я, Иван Рубцов, сын сельского пролетария.

— В который раз ты ставишь точку! — Антон глядел на своих товарищей, которым никогда уже не подняться с горячего песка.

— Не веришь? Да я уже рапорт в голове составляю, прошу разрешения остаться среди здешнего народа. Увидишь, каких коммунаров я из них сделаю лет через десять. Настоящая революция начнется тогда, когда мы спрячем оружие и начнем войну за умы…