О хлебе, любви и винтовке

«Володьке — пятнадцать, Надюше — тринадцать… А мне казалось все эти годы, что время остановилось». Глядя на сына, Антон впервые подумал, что его собственная жизнь уже почти прожита и остается только достойно завершить ее.

Детей пришлось оставить в городе, в интернате. А они с Марусей отправились в огороженный колючей проволокой, вымощенный деревянными чурками, лагерь.

И здесь, в этом болоте всяческого отребья, Намаюнас пытался бороться за человека. Все силы, все умение и терпение он направил на эту борьбу. И кое-чего добился.

Однажды, проверяя зону, он остановился около заключенного, который его не поприветствовал. Недовольно окликнул:

— Это что еще значит?!

Заключенный не ответил. Распрямившись, прерывисто сказал:

— Дай отдышаться, Антон Марцелинович!

— Ва-аня?! — потрясенно выдохнул Намаюнас. — За что тебя?

Говорили они, наверное, долго. Намаюнас очнулся, заметив, что рядом с ним стоит по стойке смирно его заместитель.

— Капитан Гладченко, этого заключенного завтра назначьте ко мне домой на пилку дров! — распорядился Намаюнас.

— Товарищ начальник, — шел за ним по пятам заместитель.

— Что там еще?

— Он на особом режиме…

— Дважды приказывать не привык.

В тот день он впервые ощутил боль в левой стороне груди.

На следующий день Маня протопила ванную, наварила пельменей, накрыла на стол, поставила бутылку белой. Встретили Рубцова, как полагается встречать дорогого гостя, доброго друга. Помывшись и поев, они завели беседу под водку…

Вскоре Намаюнас, вызванный в Москву по служебным делам, подробно обо всем написал и попытался попасть на прием к наркому, чтобы заступиться за друга. Но дальше канцелярии не проник.

Пришлось оставить заявление. Домой ехал поездом, как и сегодня. На сердце стало как-то полегче, вроде сделал большое дело. Думал, что встретят его, как самоотверженного человека, что с полпути вернут в Москву, разобравшись, и даже извинятся, что не впустили…

А вышло все наоборот!

Затоптав у порога окурок, Намаюнас отпер дверь своим ключом, вошел в дом и, не зажигая света, тихо позвал:

— Маня!.. Маня!..

Никто не отозвался. Осторожно приоткрыв дверь спальной, Антон чиркнул спичкой. Никого. На столе прикрыт полотенцем ужин, рядом записка:

«Нашелся Володя. Не сердись, что уехала, не дождавшись. Ты все равно не сможешь из дому тронуться. Буду писать. Телеграфировать. Я как с ума сошла. Жди. Маня».

Ему хотелось кричать «ура!», к горлу подступил комок, ноги в коленях ослабли… Он вцепился непослушными руками в стол, усилием воли прогнал волнение. Придя в себя, кинулся обратно на станцию узнавать, куда жена купила билет.

— Всего-навсего до Вильнюса?

Намаюнас медленно возвращался домой. Светало. Какая-то мощная сила собирала тяжелые тучи в непроглядные груды и гнала их на край неба. В просветах розовело небо. Грязь под ногами подернулась ломкой стылой коркой. На черной кобуре револьвера нарос нежный серебряный иней.

На окнах виднелись узоры — крупные, плотные.

«Ох и натерпятся ребята! — вспомнил он оставленных в тайниках Альгиса с Арунасом, но сейчас же все заглушил вырвавшийся из самых глубин души возглас: — Сын нашелся!»

4

Намаюнас лег на диван, заложил руки за голову. Он пытался представить, как теперь выглядит Володя. На кого похож? Высокий, как он, или в мать — низкий? И главное — что он за человек? Что делал в войну? Может быть, он о Надюше что-нибудь знает?

Лицо сына вспомнить не удавалось. У них не было ни одной фотографии детей, ни одной памятной вещицы. Все осталось там. Перед его взором проносились отрывочные картины, в которых он видел Володю то играющим в кубики, то испуганным, прячущим за спиной руку с отцовскими папиросами.

— Курил? — слышит он свой голос.

— Курил.

— Вкусно?

— Не…

— Так зачем приучаешься?

— А ты — зачем?

Слова звучат в памяти, а лица не видно. Пустой разговор, незначительные слова память хранит, а лица близких исчезают…

«Какой он теперь?» — Антон до боли трет виски, но ничего представить не может. Надюша была ласковее. Терлась о его колени, щебетала милые пустяки…

В мыслях мелькают обрывки давних разговоров, сцены, и Намаюнас, охваченный волнением, жует потухшую папиросу, не чувствуя горечи.

«Какой Володя — открытый и смелый, как Альгис? Или пустозвон, как Гайгаленок? А может, ни то ни се?

А ведь напрасно, совсем напрасно нам тогда хотя бы фотографий детей не разрешили захватить».

Даже радость известия о сыне не смогла прогнать у Намаюнаса воспоминаний о том страшном дне, когда его взяли, прямо с дороги.

Вернувшись из Москвы, он едва успел снять шинель и сесть к столу за обед. Даже подарки, которые он привез родным, не дали ему развернуть. И теперь еще звучит в ушах тот нервный, повелительный стук.

— Войдите.

Вошли два красноармейца и капитан Гладченко. Он положил на стол бумагу — ордер — и, не поднимая глаз, сказал:

— Вы арестованы! — И для чего-то взглянул на большие наручные часы Кировского завода, ход которых можно было слышать из другой комнаты.