О хлебе, любви и винтовке

— Почему связан?

— К военкому везти собираемся, в армию идти не хочет.

— Ну, а ты что скажешь, каланча? — спросил великана Арунас.

— Думал, задохнусь от вонючих тряпок.

— И всего?

— Нет, еще малость есть. Как узнали, что прячусь, галопом прилетели эти двое.

— В лес бы подался?

— Да я уже был. Поближе к дому думал, — медленно, словно жернова, шевелились мозги этой каланчи, а Пумпутис бледнел, краснел, обливался потом и прямо-таки таял на глазах.

— Не пишите этого, начальник, в протокол, — взмолился он.

— А если бы только сала требовали? И молчал?

— Сало — не сын. Я и за старшего тем откупился, когда партизаны звали его с собой…

Я перестал писать и взглянул на Арунаса.

— Не пиши, — сказал он.

Пумпутис тряхнул седыми кудлами и в мгновение ока снова превратился из сгорбленного старичка в полного достоинства хозяина. Арунас был доволен. Он знал, что старик своими руками приколол ему на погоны по звездочке. И заранее представлял, как он по старой военной традиции бросит их в рюмку с водкой и, выпив до дна, достанет губами звездочки… Да, не с неба, а с донышка достанет…»

10

Арунасу стало легче, и он отдыхал, довольный тем, что поборол болезнь и самого себя. Он чувствовал, что сделал что-то необыкновенно важное, почти невыполнимое. И только одно пятно темнело на его совести — тот злосчастный рапорт.

«Нет, это не жалоба, дорогой товарищ Намаюнас, это вылившаяся на бумаге досада, которой ты не заметил. Все, что бы я ни делал в тот год, тебе не нравилось с первого взгляда, ты высмеял меня перед всем отрядом:

— Чем меньше начальник работает, тем больше у него времени думать…

Я сразу понял, в кого это целилось, но не оправдывался, ждал, пока сам спросишь, как мы тут без тебя жили. Да куда там! Где нам, молокососам, понять всю глубину и мудрость ваших поступков… Да, конечно, я горя меньше вашего видел, не голодал. Зимний не штурмовал, царя не свергал… Я не могу сказать, что для будущих поколений сделал что-то особенное, выдающееся, и не стану утверждать, что они неумело будут пользоваться моими завоеваниями. Я живу и отвечаю за все, что происходит сейчас. Мне не на кого сваливать вину за то, что не сделано. Я пришел на готовое!

Познай себя! Познал, дорогой Антон Марцелинович, и большое спасибо, что еще раз довелось познакомиться лично, но не ругай меня за то, чего и сам не смог сделать.

Мое поколение все успело отведать: и капитализм, и войну, и фашистскую оккупацию, и классовую борьбу, и послевоенную разруху. Поэтому мы очень хорошо знаем, что такое — плохо, и не вкусили еще в полную меру хорошего. Оттого мы и мечемся, оттого и делаем больше, чем надо, ошибок, оттого и суровы друг к другу, но мы все делаем искренне и верим — этого требуют от нас обстоятельства и будущее. И во имя будущего не пожалеем ничего. А вы, ведя нас в это будущее, все никак не можете оторваться мыслями от своего прошлого…

Но даже через сто лет пришедшие нам на смену поколения должны будут сделать не меньше того, что сделали вы или мы. И пусть меня гром разразит, если я когда-нибудь своих детей упрекну: я завоевал для вас счастье, а вы теперь живете и благоденствуете!

Ну, все, наверное! Эти бандиты уже могут и не прийти. Я опять становлюсь Арунасом Гайгаласом, тем Арунелисом, который потрескавшимися пальцами выгребал из мерзлой земли картошку и готовился вступать в комсомол. Теперь я не позволю ни околдовать себя легендами о прошлом, ни соблазнить легкими победами. С этого дня я буду бойцом и только бойцом.

Нет, господин Провидение, ты, сотворив нас по своему образу и подобию, сильно промахнулся. Человеческий ум куда любопытнее твоего, он острее, потому что он критикует. Ты все сотворил в несколько дней и на вечные времена, а мы все созданное совершенствуем и совершенствуем. — Арунас собирался все это сказать Домицеле, Альгису, Намаюнасу и другим, когда выйдет отсюда. — Они должны меня понять! Да, так я и скажу им всем!»

Он протянул руку, ухватился за стропило, хотел подтянуться, выглянуть в щель, но даже этого движения не осилил…

11

Альгис осмотрел оружие, проверил амуницию, сбросил с себя мешки, развернул портянки — словно к смотру готовился. И все это он делал потому, что смутно чувствовал — вот-вот должно произойти то, ради чего он проторчал тут трое суток, должно случиться то, что заставляет его вздрагивать от возбуждения.

«Хорошо бы побриться».

Вместе с этой пришла другая мысль: как трудно брить умерших, и Альгис опять вздрогнул.

В такой же вот солнечный день приехал Намаюнас. Молча остановился на пороге. В первое мгновение мне захотелось кинуться к нему, пожаловаться, рассказать обо всем, хотя бы обнять его, но я сдержался и как-то по-глупому, словно побитый, прижался в самом темном углу. Вместе с Намаюнасом был невысокий мужчина с забинтованным носом.

Арунас велел нам построиться.

— Вот и новый начальник, — сказал он, словно сам был старым.

Намаюнас поздоровался. Не успели мы ответить, как он направился проверять оружие. Заглянул в одну винтовку, прочистил дуло шомполом и, показывая ржавчину на тряпке, спросил владельца:

— Что это значит?