О хлебе, любви и винтовке

От местечка до усадьбы Кувикаса километра четыре, а по берегу — не больше двух. Как только мы поднялись от реки на небольшой холмик, я увидел дом. И словно подтолкнуло что-то — летел, как на пожар. Кашета с Йонасом посмеивались надо мной, но не отставали. Не разбирая дороги, я прямо по полю, перескакивая через канавы, рванулся к дому. Неподалеку от усадьбы двое мужчин раскидывали копну и ругались последними словами.

— Вам что, нечем больше заниматься? — крикнул я им.

Вместо ответа они кинулись бежать. Треснул выстрел. Потом еще и еще. Я уже ничего не слышал, ничего Не видел — мчался и палил в каждую зашевелившуюся тень. Мимо меня промчался всадник. Во дворе я наткнулся на перевернутую бричку. В доме было темно.

— Люда! — крикнул я что было сил, уверенный почему-то, что она где-то совсем недалеко. — Люда!

Я зажег спичку и сейчас же задул. У меня перехватило дыхание. Хотелось стрелять, выть, кусаться, но вместо этого я ухватился за волосы и стал биться головой о стену. Прибежали ребята, подъехала машина. Через выбитое окно свет фар проник в комнату… В дом набилось полно солдат. А я ничего не соображал, никак не мог понять, что произошло, отчего Скельтис и Кашета держат меня за руки, отчего полотенце, которым они вытирают мне лицо, залито кровью. Почему возле меня стоит Рая, а не она?..

— Уходи! — крикнул я Рае. — Уходи!

— Я должна тебе все рассказать…

— Ради бога, уходи отсюда быстрее!

Но она не хотела уходить.

Потом привели Кувикаса. Он поддерживал связанными руками брюки без пояса. Лицо распухшее, в кровоподтеках. По комнате разбросаны консервные банки, товары из разграбленного магазина, рассыпана мука… Люди топтались по рулонам сукна.

— Ведь она — дочь брата… — сказал я Кувикасу и думал, что эти слова подкосят его.

— Мы не кровные, — хмуро возразил он. И сразил меня.

Вырвавшись, я бил его в кровь, бил так, словно защищал собственную жизнь. Ребята останавливали, заломили мне руки, но я остервенело пинал его ногами. Потом, вырвавшись из объятий Скельтиса, швырнул наган в угол и выбежал.

Всю ночь проплутал по лесу, по полям, никак не мог унять желания идти, идти все дальше и дальше, без остановки, до упаду. Утром очнулся в незнакомом месте в кустарнике. Тело дергалось в судорогах, а слезы не шли. Потом боль отошла и снова заработал мозг. Я подумал, что теперь нет никакого смысла оставаться в отряде, нет никакого смысла жить на свете. Жизнь показалась бессмысленной и невыносимой. Все мои мысли сбились в огромный черный ком, и в этой безнадежности нельзя было найти ни малейшего просвета.

Наверное, в таком отчаянии люди решаются на преступления, а те, кто благороднее, не выдерживают и кончают самоубийством. Эта мысль прозвучала как избавление, как единственный выход. И снова всплыли в памяти увядшие в моих руках цветы. Я проклинал себя, чудовище, вокруг которого все вянет и погибает.

«Зачем всем погибать, могу я один?» Я решительно поднялся, полез в кобуру и тут же вспомнил, что вышвырнул наган. Вспомнил Кувикаса, связанного, избитого, оправдывавшегося:

— Ее одну защищать — пятерых должен был убить…

Эта арифметика могла свести с ума.

На следующий день меня нашли.

— Альгис, Альгюк, — Скельтис похлопывал меня по щеке. — Нельзя так, парень, нельзя. — Когда это не помогло, он шлепнул меня сильнее.

И подействовало, — я стал двигаться. Но отпустило меня только через несколько дней, когда ребята устроили поминки. За мной, словно тень, ходила Рая. Все хотела что-то сказать, но я гнал ее прочь. Она вызвала своего приемного отца Личкуса, но и его рассудительные советы не помогли. Тогда он подмешал что-то в водку, и я заснул как убитый. Проспал двое суток кряду, а когда проснулся, Личкуса и Раи уже не было, уехали. Рая оставила мне письмо.