О хлебе, любви и винтовке

Вечером я долго сидел над дневником, не зная, о чем писать. Стоит ли переводить бумагу описанием очередной облавы? Правда, я лазил в бункер, но этот подвиг тоже не заслуживает серьезного внимания. Арунас приказал Скельтису, тот вздрогнул и тихо произнес:

— Ну, Гинтукас, держись, брат…

Не раздумывая, я скинул шинель, распоясался и, отстранив Йонаса, подошел к входу в бункер. Ребята пустили в окошко несколько ракет. Подождав, пока перестанет валить густой синий дым, я, прижав руки к бокам и набрав побольше воздуха, прыгнул внутрь, словно в воду нырнул. В темноте сверкнули выстрелы. Прижавшись к земле, я заметил, что передо мной у входа в убежище — довольно изрядная куча глины; сорвав зубами кольцо, швырнул гранату в яму. Взрывом меня оглушило, но зато больше никто в меня уже не стрелял.

Стоило ли об этом писать? Марать бумагу, записывая, например, что мне, когда я лез из бункера, пришла в голову мысль провести с ребятами семинар о том, как оборудованы бандитские бункера, чушь какая! Прочел я вчерашнюю запись, позавчерашнюю, и везде одно и то же — стреляли, ловили, хоронили, сажали в тюрьму, везли в больницу. Я даже забыл о том, что бандиты, которых разорвало гранатой, — убийцы семьи Скельтиса — Бружас и Жилёнис. Я подумал только о практической стороне дела — как в землянке воспользоваться гранатой и самому уцелеть… Посмотрел я на записи, и стало на душе как-то неуютно. Дрожащей рукой вывел я в дневнике: «Я — с о л д а т - п р о ф е с с и о н а л». Испугавшись страшной правды этих слов, я приписал: «Смерть каждого из врагов — это спасение жизни друзей».

И что самое поразительное — после таких операций я мог лежать, закинув руки за голову, смотреть в небо и мечтать о Люде, о любви. Я — профессионал! Это даже Арунас заметил.

— Ну и черствым же ты стал, — сказал он, когда мы вытаскивали из бункера тела убитых. Я привязывал веревку к ногам, он тянул. Руки у Арунаса дрожали. — Дьявольски очерствел…

Когда кончили, я затянулся с такой жадностью, что едва не проглотил сигарету.

— Вот и хорошо, Йонас, что не ты их… — обнял я подошедшего Скельтиса. Мне больше всего в ту минуту хотелось почувствовать прикосновение теплого, живого человеческого тела.

— Ничего, комсорг, чует сердце — скоро сдадим винтовки туда, где получали, — утешил он меня.

Как и всегда после таких операций, мы собирались выпить. Но Гайгалас прислал парня с приказом немедленно прийти в казарму. В его кабинете, кроме меня, собрались Кашета, Скельтис и еще трое наших.

— Собирайтесь в путь. Оружия не брать.

— Куда? — поинтересовался я.

— В твой родной город. Сможешь домой заскочить.

— Что делать будем?

— Увидишь. Но даю слово: ни один из вас не упрекнет меня, что пустяками занимаемся, — припомнил он мне насмешки над самогонной экзекуцией.

Через полчаса мы сидели в ЗИСе и мчались по щебеночному шоссе в город. Глядя в теплое летнее небо, я пытался думать обо всем сразу, но все упорнее и упорнее звучали в моих ушах слова Скельтиса: «Скоро сдадим винтовки туда, где получали их…»

«Будет ли у меня право с поднятой головой смотреть в глаза каждому, кто спросит меня, что я делал, когда свистели пули?» — думал я тогда, и мне делалось страшно от мысли, что такой ценой нужно платить за право любить Люду. Так думал я тогда.

В управлении нас отвели в пустую комнату. Мы решили поспать. Устроились по-солдатски на полу, но заснуть не могли, очень уж сильно, до одури, пахла мастика на паркете. К утру заспанный офицер привел еще шестерых, приехавших из соседнего уезда. В этом помещении все делалось торжественно и молча. Офицер усадил нас в машину и препроводил во двор тюрьмы. У караульного помещения выстроил, сделал перекличку и разъяснил, что нам нужно делать:

— В пирамиде шесть заряженных и шесть незаряженных карабинов. Берите подряд.

Разобрали карабины и вернулись в машину. Кое-кто хотел было проверить, какая ему досталась.

— Отставить!

Когда мы тронулись в путь по спящим улицам, небо уже серело. Перед нами шли две машины — фургон и легковая. Мы следовали за ними долго, пока не добрались до опушки леса. На небольшой полянке, полной предрассветного сумрака и неясных теней, была выкопана яма. И только теперь, увидев эту яму, я понял, к чему эта вся таинственность. Сжав зубы, проклинал я Арунаса. А он, выскочив из легковушки, суетился вокруг нее, пока выходили другие офицеры.

Рассветало. На востоке небо краснело ровным, спокойным светом…

Лес замер в мертвенной предутренней тишине. Из машины вывели приговоренного — молодой, коротко, словно солдат, остриженный мужчина; лицо покрыто шрамами; одет в хорошо пригнанный полушубок, на ногах ботинки на деревянной подошве. Он поднял связанные руки и снял перед нами шапку.

Капитан юстиции стал читать приговор.