О хлебе, любви и винтовке

— Товарищи, я ваше заявление понимаю как неподчинение приказам управления, как вызов. — Все замолчали. — Старый комсорг не может продолжать работать, это ясно каждому, — начал он. Вытащил на свет божий все мои грехи. К старым моим прегрешениям прибавил новое: — Бичюс совершил легкомысленный поступок, согласившись отпустить воров в обмен на подписку на заем. Кроме того, он ездил со своей симпатией в Сибирь в качестве курьера наших классовых врагов…

— Вы ее не троньте! — вскочил я.

— Садись! — крикнул он мне, словно мы были на строевых занятиях. — А некоторые люди, потеряв всякую бдительность, тянут Бичюса в партию.

Вскочил Кашета:

— Кто напал на след Патримпаса? Альгис. Кто не побоялся полезть в самое осиное гнездо? Кто привел оттуда тридцать человек? Бичюс. Кого же мы судим?

— Он подделал комсомольские документы! — с места крикнул представитель управления.

Я молчал, как в рот воды набрал. Решил, что не произнесу ни одного слова в свою защиту. Четыре часа продолжался жаркий спор. Ну и попотел же я! Комсомольцы все отрицали или объясняли по-своему.

— Товарищ Гайгалас, — наконец вышел из себя представитель, — что это все значит? Как я должен доложить товарищу Гладченко?

Тогда Арунас повернулся ко мне и спросил:

— В комсомольском билете исправил год рождения, скажи прямо?

— Нет! Не исправлял! — Я не мог молчать под взглядами комсомольцев. — И тебя просил не делать этого. Сами знаете, как это у вас вышло…

Арунас опустил глаза и снова спросил:

— Почему взял с цыган за заем и отпустил воров?

— Цыгане — такие же советские граждане, как и ожкабуджяйский настоятель, с которого я тоже взял. А воры — двое несовершеннолетних парнишек. Ты и сам бы их отпустил.

— Но форма, форма какова! — поднял руку представитель. — Трудящиеся подписываются на заем с огромным подъемом, а он превращает заем в средство обмена.

— Потому и сделал, что не хотел с новоземельца сдирать последнее… — опьяненный сознанием своей правоты, ляпнул я.

— Прошу записать эти слова в протокол, — приказал представитель.

— В Сибирь ездил? — спросил Арунас.

— Ездил и снова поеду, если нужно будет!

Лучше бы мне не выскакивать и не кричать. Собрание не окончилось на этом. Поднялся Намаюнас. Он стукнул больнее других. Досталось мне и за грубость, и за неоткровенность, и за то, что опустился, намылил и за попустительство классово чуждой идеологии, но больше всего — за заем.

— Как ты смеешь говорить, что облигации отнимают у новоземельца последнее?! А где страна возьмет денег на восстановление разрушенного хозяйства? Что и говорить, людям трудно отрывать от себя… Но другого выхода нет. Ты мог не выполнить план, мог доказать его нереальность… Но говорить такое! Да за эти слова тебя мало гнать с поста комсорга! Но что касается цыган — ты прав. Они тоже должны работать и заем выплачивать. Но, товарищи, обвинять Бичюса за его ошибки — это значит также обвинять его восемнадцать лет и его ненависть к врагам, это значит обвинять его большую любовь к людям. А на это нам никто не давал права. Даже самые большие из его ошибок не могут перевесить того, что он, оставив учебу, перспективы, хорошую службу, приехал сюда рядовым. И в нашей борьбе он сделал не меньше, чем кадровые офицеры. Этого не совершишь от страха, товарищ представитель. Это может сделать только тот, кто понимает дело партии. И я не отказываюсь от своей рекомендации. Ну, а насчет моей революционной бдительности вам бы не следовало говорить тоном следователя. Это уж коммунисты будут решать.

Представитель молчал и что-то записывал в блокнот.

— Теперь насчет кандидатуры Арунаса. Я не против. Тем более что комсорг в нашей системе — должность не выборная. Гайгаласа нельзя узнать, он сильно изменился за последний год — в лучшую сторону. Только вот людей он так и не научился любить. А это такой недостаток, который на чекистской работе может иметь губительные последствия…

После выступления Намаюнаса собрание пошло на убыль. Вскоре все разошлись. Я уходил оглушенный, растерянный. И радовался, и сердился. Бродил, пока наконец не очутился на берегу Немана. Долго стоял, глядя на бегущую воду, и думал о том, что люди так же не похожи друг на друга, как не похожи волны одна на другую. И чем больше свободы, чем сильнее ветер, тем меньше они будут схожи. Не нужно этого бояться, успокаивал я себя, не нужно осуждать за это, просто нужно верить в человека. Да, только вера в человека, вера в людей — надежная опора.

— Что же ты не топишься? — засмеялся у меня за спиной Скельтис.

— Холодновато.

— Вот и правильно. Кашета мне рассказал, какой ты бой там выдержал. Плюнь ты, перемелется. И мне иногда хочется бежать очертя голову, как бежит река. Но нам с ней невозможно вырваться из своих берегов, нельзя убежать никуда. А то все ведь опять придется начинать с первой капли дождя. Родные, парень, остаются родными, даже если они сегодня неправы. Это понимать могут не все. А что Намаюнас высек — не обижайся. Он, старый хрен, умен и справедлив, знает все лучше нас с тобой, вместе взятых. Если бьет, видать, чтобы другие больнее не стукнули… Заботится».