О хлебе, любви и винтовке

— Ну, комсорг! Сегодня писал проект постановления. Как в аптеке — ни одного лишнего слова! Теперь ты — идеологический лидер гимназии, будешь получать зарплату, шестьдесят девять червонцев в месяц. Прения считаю закрытыми. С тебя причитается…

Я впервые пил вино. На свои собственные, заработанные лопатой. Вот уж не думал, что в годы войны, кроме чая, молока и ситро, можно еще что-нибудь достать — пиво или водку.

— Может, водочки? — предложил Гайгалас.

— Нет, пей один. — Я поспешил отказаться, так как чувствовал, что и от вина голова идет кругом.

Арунас пить один не стал. Перехватил у меня до получки 15 червонцев, которые я отложил на покупку ботинок, и куда-то подался.

— Бывай, — сказал, прощаясь. — А насчет восьмиклассников ты не волнуйся, придумаем что-нибудь! Мы им революционера с подпольным стажем раздобудем. Пусть-ка тогда посвистят…

Таким был Арунас. И как он изменился! А может быть, я изменился? Может, с моих глаз спала розовая детская пелена и я прозрел, как слепой щенок? Или преждевременно повзрослел? Поди разберись…»

Где-то рядом всплеснул крыльями голубь, мягко прошуршав, невесомо сел на кучу ячменя.

— Гуль-гуль, горлинка, — улыбнулся Альгис и стал разминаться.

2

Занимался хмурый рассвет. Арунас спал беспокойным, тревожным сном. Ему снился Намаюнас.

«Познай себя! Познай!» — повторял начальник и гонялся за ним с огромным ножом. Арунас рвался бежать и никак не мог стронуться с места. Ноги прилипали к земле, было нестерпимо жарко, не хватало воздуха. Больше всего Арунаса страшило, что Намаюнас разрежет его и увидит, что у него внутри. Он сопротивлялся, умолял, а Намаюнас с Бичюсом все повторяли: «Познай себя!»

«С ног, с рук начинайте, только не троньте сердца», — плакал Арунас.

«Познай себя!» — мучила его Рая, вдруг появившаяся рядом с Намаюнасом и Бичюсом.

Арунаса охватила тоска, он метался во сне…

3

Рассвело. Припав глазом к щели, Альгис видел, как Шкема выгнал из хлева откормленного борова, до того толстого, что еле держался на ногах, заваливался на бок. С трудом боров дотащился до кола, осел на задние ноги и лениво захрюкал. Шкема вынул из-за голенища остро отточенный немецкий штык, попробовал на ладони.

— Пац-пац-пац, — приговаривал он, почесывая борова. Затем бросил взгляд на штык, на борова, примерился.

Буркнув: «Короток будет», пошел в дом и сразу же вернулся с винтовкой. Щелкнул затвором.

— Ошалел ты, что ли? — подскочила жена и ухватилась за ствол.

— А что! Ты, что ли, резать свинью станешь? Тебя спрашиваю? А не можешь, так не квохчи. Пусти!

— Спятил старик. Вокруг леса, а он — стрелять. Не дам!

Винтовка повернулась в сторону Альгиса.

«Неужели выстрелит?..» — Альгис отпрянул и не додумал: ствол сверкнул, плюнув прямо в глаза пламенем… В тот же миг раздался треск и посвист пролетевшей у самого виска пули. Альгис ощутил ее жар — будто кто провел по щеке раскаленным железом. Ощупал лицо. До щеки нельзя было дотронуться. «Гад! Так недолго и на тот свет вместе с боровом угодить». Приподнялся и снова выглянул наружу. Шкема поднимал свалившуюся от испуга жену и смеялся:

— Ну, чего ж ты отпустила? Сразу видать — баба. Свалилась и ноги кверху. Разве так от нее защитишься? Руки поднимать надо, чтоб не стреляли!

Женщина отряхивала юбку, переступала с ноги на ногу, все никак не могла успокоиться. Немного придя в себя, спросила: — Это ты нарочно, да?

— Без воли божьей и волос с головы не падает. А тут такая машина. Уж сама не выпалит, — хорохорился старик.

— Во имя отца и сына… — Шкемене перекрестила мужа и попятилась. А он между тем поднял винтовку и выстрелил мирно хрюкающему борову в ухо.

Огромная туша тяжело осела. Хлестнула кровь.

— Таз давай! — заорал Шкема. — Кровь сойдет, без юшки[10] останетесь!

Выбежала дочка. Вдвоем с матерью они наклонились над дергавшимся в судорогах боровом.

— Я свое сделал! — сказал хозяин. — Пойду ствол прочищу.

«Где я слышал эти слова? — подумал Альгис. — Ах, да, это любимая присказка Арунаса.

Приведя в гимназию лектора, он сказал мне:

— Я свое сделал. Товарищ Ненишкис, лектор. Я спешу, а ты тут шевелись, поворачивайся за двоих. Не забудь путевку в горком занести. Компривет, мальчик! — Помахал рукой и убежал.

Директор стал упрашивать провести лекцию не только для восьмого класса:

— Что вы, товарищ комсорг, подобные события у нас в гимназии не так уж часто случаются. Товарищ Лапейка, предупредите всех руководителей старших классов, чтобы после перемены вели учеников в актовый зал.

Когда мы вышли из кабинета, зал уже был полон и гудел, как улей. Директор пропустил нас обоих вперед. Едва мы переступили порог, учитель физкультуры скомандовал:

— Гимназия, встать! Смир-рно!

Мы поднялись на сцену, сели, а в зале снова раздалась команда:

— Гимназия, сесть!

Страшно волнуясь и заикаясь, я представил гостя. Потом вынул полученный на активе блокнот и раскрыл его перед собой, словно собирался выступать. Теперь я вел в нем словарь латыни. Слушая лектора, не заметил, как директор взял блокнот, и, только услышав шепот, понял, что он видел мои записи:

— Похвально, похвально!.. Non scholae sed vitae discimus[11].