О хлебе, любви и винтовке

— Познай себя! — гремел капитан, превратившийся вдруг в огромную бомбу.

Внезапно преследователи исчезли. Арунас проснулся. Его знобило. Голова была тяжелой, словно ртутью налита. Со двора доносились громкие голоса, кто-то стучал клумпами. Ничего не соображая после кошмарного сна, Гайгалас зябко поеживался… Неожиданно раздавшийся треск придавил его к соломе.

«Во дворе!.. Проспал! Неужели второй раз? — Он схватил автомат, потянул на себя затвор и припал глазами к дыре. В луже крови судорожно бился боров, Шкема что-то покрикивал женщинам. — Вот гад! Нашел время стрелять! Ну погоди. Придешь клянчить патроны, я тебе… — ворчал Гайгалас, трясясь от озноба, не попадая обоймой на место. — Еще секунда, и я заиграл бы. — Глядя в щель, он увидел заиндевевший воротник своей шинели. — Подморозило… Если дальше так пойдет, не выдержку, — мелькнула мысль, — и все полетит к черту. Болезнь моя сейчас, как чирей на заду: ни самому посмотреть, ни другому показать. Где достать лекарств? Может, попозже вечером пробраться к Бичюсу? Неужели не выдержу этого сидения? Честное слово, мне уже все безразлично, даже премия. Оказывается, действительно терпения не купишь. И какого лешего явилась во сне эта дегесяйская гвардия? — путались обрывочные мысли. — И Рая? Почему она, а не Оля, не Домицеле? Почему именно она?

Нет, Рая вполне заслуживала любви. Это единственный кристально чистый человек на моем пути. Божья овечка. Она была слишком хороша для меня, поэтому я боялся ее. Нет-нет, товарищ лейтенант, надо точнее выражаться: вы были недостойны ее. Даже ее подметки. Нечего самодеятельность разводить. Прения продолжаются.

Признали бы сразу, и жизнь пошла бы в другом направлении. Не пришлось бы теперь мерзнуть в этом чертовом сарае и гадать: придут — не придут. И мечтать — добавят ли еще одну звездочку? Интересно, когда люди перестанут заниматься этой злосчастной «астрономией»? Конечно, я поторопился. Инструктор отдела школ в горкоме — дело куда надежнее, чем звание полковника в этой заварухе, именуемой классовой борьбой. В лесу что ж? Чем больше блеску на погонах — тем привлекательнее мишень, только и всего.

Как в жизни все условно! И отчего мне вечно не везет? Меченый я, что ли?

Все началось, когда меня решили выдвинуть на должность заведующего отделом. Первым выступил секретарь по школам Пятрас Грейчюс:

— Парень активный, смекалистый, настойчивый, однако нигде не учится.

— Это в середине-то учебного года? — не удержался я.

Ближа провел пальцами по непослушным волосам, поморщился, словно у него живот болел, и сказал:

— Валанчюс, ты уходишь. Кого бы ты хотел назначить на свое место?

Мы с Валанчюсом жили, как кошка с собакой. Он называл меня не иначе, как «огромное несчастье высокопоставленного папеньки»… Постоял мой начальник, склонив коротко остриженную голову, и сказал:

— Мне, конечно, не безразлично, кто будет работать на моем месте: жаль, если все труды пойдут насмарку. Что ж, Арунас так Арунас. Он парень неплохой. Одно только скажу: если хотите сделать из него работника, прежде всего позабудьте, кто его отец. Требуйте вдвое, но заставьте работать самостоятельно. Тогда будет у парня характер. Все.

Я готов был расцеловать его. Вот это парень! На ножах были, грызлись, словно два кота в мешке, а выступил прямо и честно.

Секретарь по пропаганде Даунорас процедил из-под усов:

— Не проявляет себя…

Проявить себя — это не иначе угостить его. Мало ему тех пятнадцати червонцев, что у Бичюса выпросил, так нет, еще какого-то рожна подавай. И Ближа тоже каждое слово записывает в блокнот с грифом «Секретарь горкома комсомола».

Секретарь по кадрам, партизан, двадцатипятилетний парень, похожий на девку в брюках, зардевшись, словно маков цвет, опустил ресницы и пропел:

— Арунас растет. До сих пор в отделе школ не было порядка, а теперь там хоть кое-какой учет появился, собраны листки по учету кадров, заведены личные дела на работников. И сделал это один Гайгалас, поскольку Пятрас с Валанчюсом во всем городе известны как лютые враги бумажек. Даже на активе повырывали из блокнотов все листки, чтобы потом на обложках записать только самые важные мысли ораторов.

— Ну и как? — спросил, улыбаясь, Ближа.

— Выступило шестнадцать человек, вот они шестнадцать раз и записали: «Восстановим, восстановим, восстановим…» Это значит — восстановим родной город.

Вот тебе и девка в брюках! А я еще удивлялся, как такому голубку партизаны могли винтовку доверить. Определенно в тот день все члены бюро были не такими, как обычно: лучше, умнее.

Оказывается, наш румяный секретарь — еще и чиновник, готов всех цепью приковать к своим бумажкам. Но так как он не хулил меня, я решил его тоже пригласить на ужин, который задумал на радостях, по-товарищески, без всякого расчета.

Последним встал Ближа, подвел итог:

— Тут кто-то бросил реплику, что парень, мол, не учится. Война, товарищи. Работы — завал, горы.