О хлебе, любви и винтовке

— Мы тебя серьезным парнем считали, а ты, оказывается, вот какой. Желчью изводишься. Двадцать лет тебе, а уже на весь мир зол. Мог бы прийти, рассказать, как и что, чем мысли заняты. Я же не за тридевять земель живу.

— Хотел как лучше.

— Побоялся…

— Я и о себе написал.

— Вот это и настораживает. В конце концов, не трудно было и подписаться.

— Виноват. Думал, если они выкрутятся, тогда…

Сами понимаете.

— Пока предпринимать ничего не будем. Посмотрим, что на конференции скажут комсомольцы.

Что скажут! Ох, и умными все стали. Когда не хотят что-то брать на себя, сразу сваливают все на массы. Народ — двигатель истории, а мы, мол, так, сбоку припека. И ничего не скажешь.

Так и произошло. В президиуме и рта не раскрыли. А комсомольцы, те старались. Один начал, обернувшись в сторону президиума, рубанул. Ничего — прошло. Другому аплодировали. А потом как разошлись, словно снежная лавина обрушилась.

Даунорасу даже говорить не дали. Освистали, с трибуны согнали. Перемололи его, просеяли, пропустили через глотки, как через вальцы, а потом, отняв делегатский мандат, поперли с конференции. У меня и теперь в ушах звучат его одинокие нетвердые шаги в притихшем зале, и теперь еще вижу его загнанный взгляд, втянутую в плечи голову, потные руки, протянувшие председателю красный мандат… От войны, от голода, от мора… и от такой процедуры упаси меня, господи. Лучше сквозь землю провалиться, чем быть оплеванным, как Даунорас.

Ближу почти не задело. Видно, пожалели: все знали, что он едет в Вильнюс учиться. А меня-то за что трепали? Я говорил откровенно. Ничего не утаил, рассказал, как разоблачил Томкуса, как нашел Даунораса, сосавшего шелковые панталоны. А они меня с землей смешали. И такой я, и сякой, и ничтожный человечишка, чуть ли не негодяй, который все время молчал и ждал удобного случая, не беспокоился за судьбу товарищей, не задумывался над их будущим…

Перевоспитывать Даунораса?! Братцы мои, да разве можно перевоспитывать злокачественную опухоль? Ее нужно или вырезать, или выжигать. Возможно, я слишком медлил. Может быть, сам кое к чему причастен, но все же не говоруны эти, а я вывел гадов на чистую воду. Если бы не мои письма, ваш разложившийся Даунорас и по сей день разлагался бы в высоком кресле…

Словом, разделал меня актив под орех. Пришел домой и свалился в горячке. Температура до сорока подскочила. Струхнул. В голове ворочалась только одна мысль: все, теперь снова придется на фабрику, опять нормы выработки, опять норма зарплаты, норма жизни. Но комсомольцы оказались людьми тактичными, на высоком идейном уровне. Избрали членом комитета и даже секретарем по школам, так как Грейчюс занял пост Ближи.

— Гайгалас — неплохой руководитель, только бог весть что о себе воображает. Если не исправится, на первом же пленуме снимем.

Спасибо за доверие. Но не шибко-то я вас и просил. Знал бы такое, ни за какие коврижки не связывался бы. Но как бы там ни было, я ничего не проиграл. И на учебу лучше ехать с должности секретаря, это тебе не инструкторишка какой-нибудь. По этому поводу меня навестили старики. Все-таки на сей раз я обошелся без отцовского плеча! Он это сразу почувствовал. Злился и искал, к чему прицепиться.

— Что за девку с ребенком ты катал по городу?

— Раз с ребенком, значит, уже не девка…

— Я тебе поострю! Кто она?

— Мать-одиночка.

— А ребенок чей?

— К сожалению, общественный.

— Не валяй дурака. Ты знаешь, кто она такая?

— Догадываюсь.

— Перестань! — разошелся отец. — С какой стати она тебе письма пишет? — Услышав это, хозяйка скромненько отвернулась к окну.

— Пронюхал? Старушенцию завербовал?!

— И без нее есть кому узнавать. А ты учти: ее отпустили для выполнения специального задания и за каждым ее шагом следят. Я не хочу, я не позволю впутывать мою фамилию в дело грязной девки! Доиграешься ты когда-нибудь! Сын революционера, подпольщика, ответственного работника завел роман с бандитской шлюхой. Срам! Мерзость! Ты хочешь всех нас погубить! — кричал он, совершенно забыв в ту минуту о своем «артистическом романе».

— Отец прав, Арунас, — поддержала его мать. — Ты можешь найти себе девушку приличней, дочку какого-нибудь папиного товарища…

— «Кто был ничем, тот станет всем…» — запел я.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила мать.

— А то, что, похоже, появляется новая «голубая кровь». — Старик, к счастью, не расслышал моего замечания: мать зажала мне рот рукой.

А глава семьи Юргис Гайгалас во всем величии целомудренного человека ставил на стол бутылку французского коньяка:

— Остатки оккупации!

Равновесие было восстановлено. Потом, изрядно подвыпив, старик спросил:

— Правда, что ты подал заявление в школу оперативных работников?

— Правда.

— Я не одобряю. В деревне этой заварухи хватит еще по меньшей мере лет на пять.

— Я тоже надеюсь, что успею.

— Дурак. Ты можешь закончить университет или академию.

— Теперь поздно говорить об этом.

— Кроме того, Арунас, это работа не по твоему характеру. Тут нужны люди смелые…

Я думал — вцеплюсь в его жидкие патлы. Но мать держала, поглаживая, мою руку.

— Ничего, Арунас уже не маленький.