О хлебе, любви и винтовке

— А что тут удивительного? — Все, словно сговорившись, задавали мне этот странный вопрос. — Неужели меня должна была привести мама?

— Если бы только дело было в этом — ничего страшного. Ты — чемпион. Вернее, первый народный защитник, прошедший по этим местам в одиночку. Поздравляю.

Только теперь я понял намеки всех встреченных мною людей, у меня мурашки забегали по спине. Но дрожать было поздно.

— Я даже и не подумал ни о чем таком…

— А что же ты думал?

— Ну, они сами по себе, а вы — сами по себе…

— Как на фронте? Ха-ха-ха! Ты мне определенно нравишься. Маня, принеси водки и закусить что-нибудь! Ох, Соломон! Они, парень, пока что повсюду, а мы только в Дегесяй. Таких деятелей, которые днем пашут, а ночью уходят в лес свежим воздухом подышать, тут хоть отбавляй. Маня, гость ведь! Вижу, напугал я тебя, мудрец! Маня! Да Маня же, етит-тарарай!..

Вошла полнотелая черноволосая женщина. Ее белозубая улыбка, как солнце, слепила глаза. Намаюнас обнял ее:

— Рассердилась?

— Этим тебя не изменишь. — Она поставила на стол водку, несколько вялых огурцов, хлеб, соль и зеленый лук. Молча налила в два стакана. Намаюнас выпил свой и вернул его Мане:

— Мне больше нельзя.

Я выпил еще. Начальник сказал, что он царствует здесь всего месяц, поэтому не успел еще оглядеться и устроиться как следует.

— Где жить будешь — у меня или в другом месте поищешь?

— Не знаю. Хотел бы вместе с ребятами.

— Дело твое.

Он чем-то очень походил на отца. Простой, открытый, между собой и людьми никакой стены не устанавливает. И стригся похоже: коротко, оставляя на лбу зачесанный набок чуб. И ненамного моложе отца.

Утром Намаюнас представил меня защитникам:

— Парень из города. Рекомендован к нам комсоргом. Образованный. Знает даже латинский язык. Награжден медалью «За отвагу». Ну, а каков он на самом деле, скоро узнаете на собственной шкуре. Советую любить и слушаться.

Его ирония в отношении всех моих рекомендаций и не слишком серьезный тон совершенно сбили меня с толку. Не имея ни малейшего понятия, как представиться по-военному, я каждому совал руку и бормотал бесконечное «Альгис Бичюс». А когда оглянулся, Намаюнаса уже не было. Он умышленно оставил меня одного.

Стал осматривать помещение. Дом был разделен коридором на две неравные части. В одной, меньшей, помещались: кабинеты Намаюнаса и оперативного работника, а в большей — жилое помещение, казарма. Вдоль трех стен, словно ложи в театре, располагались двухэтажные дощатые нары, четвертая стена была заставлена небольшими тумбочками. Их было тринадцать.

— Почему так мало? Ведь ребят около двух десятков?

— Столько нашлось в старой бане, — объяснил дневальный.

У дверей — покосившийся столик и солдатская железная койка. Пол замусорен, помещение тесное, прокуренное, как вагон пригородного поезда. В одном углу, у печки, стена заклеена портретами вождей, Героев Советского Союза. Значит — красный уголок… За печкой, в укромном уголке, — картинки из заграничных журналов. На одной, в центре, — силач держит на руках двух полуголых девушек. Внизу подпись: «Красота и сила».

— Здесь голопупые у нас. Вместо бани, — пояснил мне долговязый парень. Во время ходьбы колени у него смешно цеплялись друг за друга. Медного цвета волосы, веснушки — огромные, с неровными краями, как пригоревшие овсяные хлопья.

— Фамилия? — спросил я.

— Рыжий.

— Фамилия, черт возьми?!

— Вилюс Кашета, товарищ комсорг. — Он подмигнул мне, будто старому знакомому, и спросил: — Вы знаете, что значит «доминус вобискум…»?[23]

Один его вид вызывал смех, а он к тому же строил уморительные гримасы и делал шутовские телодвижения.

— Донос по биски, спирито по самти[24], — неожиданно запел он дрожащим басом, как певчий в костеле.

Ребята хохотали. Разобрал смех и меня. Посмеявшись, я объяснил:

— «Доминус вобискум» по-латыни значит — господь с вами. Зря зубоскалишь, там ни о спирте, ни о закуске помину нет. Спиритус по-ихнему означает «дух». Раз ты такой набожный, тебе и придется очистить этот уголок от голопупых.

Вдруг Кашета разразился таким тонким и горьким детским плачем, что я огляделся невольно, ища глазами ребенка.

Ребята снова расхохотались.

— А как ваша фамилия, президент? — спросил я у парня, стоявшего вчера на посту у исполкома.

— Йонас Скельтис.

— А твоя?

— Вишчюлис Люциюс.

— «Пошла Люце за мукой по широкой мостовой…» — высоким девичьим голосом пропел Кашета и тут же прикрикнул на себя басом Намаюнаса: — За Люце — на сутки, а за муку — вторые, голубчик!

В этом месте я смеяться не имел права, поэтому отвернулся к окну.

— Фамилия, черт возьми?! — моим голосом крикнул Кашета.

Все вокруг покатились со смеху.

— Кто из вас покажет мне Дегесяй? — Я вроде ничего не слышал.

— «Гимназист». Он пишет дегесяйскую историю.

После обеда мы с «гимназистом» осмотрели местные достопримечательности: костельный двор, базарную площадь, переименованную в площадь Победы, закрытую аптеку, разрушенную пекарню, мельницу, плотину, школу, кооператив и маленькое кладбище.

— Все, — сказал «гимназист» Леопольдас Шкема.

— Не густо.

— В старину было больше.