О хлебе, любви и винтовке

— Все!

Двадцать два человека стояли и не знали, что делать. Один Йонас не потерял голову. Вынул из кармана платок, подвязал Жибертасу челюсть. Бинтом вытер покрытый каплями пота лоб, сложил ему руки на груди, закрыл глаза.

— Вечная тебе память, — сказал Скельтис.

Мне не понравилось такое полурелигиозное прощание с товарищем. Но ничего лучшего в голову не приходило. Я встал по стойке смирно, постоял и сказал совсем не то, что собирался:

— Вечная слава героям! О таких, как Жибертас Вердянис, родина и комсомол никогда не забудут!

— Не забудут! — вскипел Шкема. — О живых никто не вспоминает, не то что о мертвых. Вот, читайте, — он сунул мне газету. — Какой-то тип ограбил магазин. О нем написали — «Из зала суда». А мы погибаем, кровью захлебываемся — и ни слова. Вердянис уже сегодня герой, он своей грудью… А о нем нельзя, не разрешается…

— Впервые слышу.

— Услышишь. Правильно Жибертас говорил: нас нет…

— Замолчи! — Я схватил его за отвороты шинели. — И если у тебя зубы целы, тоже благодари Жибертаса. Десять суток, свинья! Никто тебя сюда насильно не гнал. — Отпустил я его и огляделся. Ни одного одобрительного взгляда. Мне стало холодно и неуютно.

— Арестом правду не прикроешь!

— Он сказал то, о чем мы уже не раз говорили, — раздалось несмелое бормотание.

Что тут у них творится?! Я отобрал у Шкемы ремень и сам отвел его на губу. Потом зашел к Намаюнасу.

— Надо Шкеме десять суток оформить.

— За что?

— Против власти гавкал.

— Рассказывай по порядку.

Начальник слушал меня, невнятно напевая что-то под нос, вертел в руках небольшую немецкую зажигалку.

— Видишь ли, — начал он издалека, — злиться на бюрократическую глупость — это еще не значит злиться на власть. А насчет суток… Шкема не солдат, денег за службу ему никто не платит, никому он не присягал. По собственному желанию здесь находится. Поэтому и сажать мы его не имеем права. К тому же Леопольдас отчасти прав. В газетах о нас не пишут потому, что так, видно, положено. Если нас публично признают, то придется открыто сказать, что в деревне у нас идет что-то вроде войны. Ну, не такая, конечно, как была в свое время в России, но все же… Наподобие…

— Но ведь так и есть.

Я все еще не мог понять, куда он клонит.

— Горячий ты, да мало смыслишь. Видимо, не хотят, чтобы узнали за границей. И зарплату поэтому нам не платят, и человеческого названия не дают. Для одних мы «стребители», то есть истребители, для других просто стрибуки, а официально — бойцы отряда народной защиты. Кого нужда заставила, кто добровольно, ну и вооруженный актив, энтузиасты советской власти…

— А вы?

— Я, так сказать, братская помощь…

— Плевать мне на то, что о нас будут думать за границей. Мне куда важнее, что станут говорить наши люди, бедняки, новоселы, деревенские.

— И я бы так полагал: заграницы бояться — так и революцию не стоило делать. Но что есть, то есть, и у нас нет права менять что-либо.

Эта новость меня ошеломила, но я не хотел сдаваться, продолжал спорить. Меня подогревал полученный на различных курсах заряд, тянула за язык простейшая логика.

— Мы воюем за социализм, за прекрасную жизнь для всех. И плевать мне, что об этом думают буржуи. Важно, чтобы нашим людям было хорошо, чтобы они были довольны. Не понимаю, кому на руку такие выверты?..

— И я, Альгис, в толк не все возьму. Всю революцию прошел, две войны отвоевал, вот уже двадцать пять лет в партии. — Он вдруг спохватился, обнял меня и уже совсем другим тоном закончил разговор: — А ты, мой милый, не фыркай, раскидывай мозгами. И не пугай ребят стрельбой, они стрельбы побольше твоего видели. Не грози на губу посадить. Это святые люди…

Я был обезоружен, но продолжал настаивать на своем:

— Но ведь он против социализма.

— Оба вы шибко разбираетесь в социализме! Видит парень несправедливость — и возмущается. И очень хорошо делает, что возмущается. Не дай ему бог перемениться. Если вы все перестанете быть такими — пропащее дело, не кровь, а тина захлестнет революцию. А теперь ступай, поговори со Шкемой по-человечески, по-товарищески. Объясни, что безземельный и бедняк прекрасно знают, для чего их сыновья за оружие взялись. А на все остальное действительно наплевать. Ведь не ради орденов и денег мы сюда собрались. Скажи ребятам доброе слово, посоветуйся насчет похорон Жибертаса. Надо бы торжественно, хороший был парень!

Я выпустил Леопольдаса, извинился:

— Прости, я погорячился!

— Наорал при всех, а прощенья просишь у отхожего места?!

Я повторил в казарме, при ребятах. И все же чувствовал, что между мной и Леопольдасом прошла тень.

Да, тень на нем действительно была. Она росла, сгущалась и наконец приобрела конкретные черты.

Шкему в отряд пригнал страх. Он стал народным защитником, чтобы не тронули хозяйство отца. А когда парень живым умом понял, что это действительно правильный путь, когда он искренне пошел за нами, его самым грубым образом прогнали — за грехи родителей. И дали понять, что позорное клеймо кулацкого сынка останется на нем на веки вечные. Гайгалас-старший постарался. И Леопольдас не выдержал, помутился разум у паренька».