О хлебе, любви и винтовке

— Трусы вы, трусы, — сказал я ребятам. — Копайте, где сказано. А если вы думаете, что он погиб из-за этой несчастной чертовой дюжины, то пусть и покоится в тринадцатой могиле, хотя за миллион лет ни одной тринадцатой могилы и в помине не осталось.

Они неохотно взялись за лопаты. Яма становилась все глубже. У самого дна наткнулись на старый гроб. Песок осыпался, и открылась пустота. Ребята со страхом поглядывали на меня.

— Ну, разве я не прав? Тут от тропинки уже сто тринадцатый лежит. Засыпьте дыру песком и вылазьте.

Возвращались молча. Я видел, что моя храбрость никого не убедила. Ребята побаивались меня и затаили свои сомнения.

У гроба Вердяниса стоял почетный караул. Два музыканта — скрипач и гармонист — играли собственное произведение, по такту похожее на вальс, а по мелодии — на похоронный марш. Скрипка, рыдая и причитая, все время вырывалась вперед, а гармонь утешала, унимала скрипку и вздыхала истертыми мехами.

Делегация комсомольцев из Рамучяй привезла венок из лапника. Валанчюс отозвал меня и подал пачку газет:

— Удалось. Двадцать экземпляров привез. Сократили, бюрократы проклятые.

Я заглянул на последнюю страницу, и у меня в глазах потемнело.

«Трагически погиб… Замечательный комсомолец… хороший товарищ… от руки озверевших националистов…»

— Выходит, эти националисты его тепленького с постели стащили? Что же, он не защищался, не воевал? Не жертвовал собой, не спас товарищей?! — выкрикнул я ему в лицо.

— Не кричи, на нас смотрят.

— Пусть смотрят, пусть знают.

Я заперся со Шкемой в кабинете и на обратной стороне обоев крупным шрифтом описал всю недолгую жизнь Вердяниса. Бумагу эту повесили на стене у изголовья покойного.

«ЖИБЕРТАС ВЕРДЯНИС,

РЯДОВОЙ ОТРЯДА НАРОДНЫХ ЗАЩИТНИКОВ

ДЕГЕСЯЙСКОЙ ВОЛОСТИ РАМУЧЯЙСКОГО УЕЗДА,

ПОСЛЕДОВАВШИЙ ПРИМЕРУ АЛЕКСАНДРА МАТРОСОВА

В БОРЬБЕ ЗА СЧАСТЬЕ ТРУДЯЩИХСЯ!»

Немного подумав, я нарисовал лавровую ветвь и под ней плакатным шрифтом добавил:

«СЛАВА ГЕРОЮ!»

Назавтра должны были хоронить. Я послал ребят посмотреть, в порядке ли могила. Кашета прибежал запыхавшийся, бледный, ноги у него подкашивались, колени, словно вывихнутые, вихлялись и цеплялись друг за друга.

— Альгис!.. Комсорг! В яме полно костей!

— Наверное, побоялся вчера убрать, балда!

— Нет, мы очистили, вот тебе крест свя…

— Ладно, пошли, богомольная ты веснушка.

Подходя к могиле, Кашета и Крейвулис отстали. Не по себе было и мне, но я останавливаться не имел права. Подошел, глянул через край. Чернела дыра, на дне могилы был наметан песок, останки разбросаны по всей яме. Я спрыгнул вниз, засунул кости обратно в землю, нагреб песок на дыру. Чтобы держалось крепче, прихлопнул ладонями.

— Эй, смельчаки, помогите вылезти!

Ребята вытащили меня, кисло усмехаясь. Закурили.

Вдруг Кашета побледнел, веснушки его посерели, потом стали грязно-черными. Показывая дрожащим пальцем на яму, он начал пятиться. Крейвулис, глянув в могилу, бросился бежать.

Я обернулся.

Утрамбованный моей рукой песок зашевелился, потек, рассыпался, и снова в земле открылось черное отверстие. Из него вылетела кость. Я шарил по боку в поисках нагана. Взвел курок… Но наган — не святая водица, которой боится нечистая сила: кости продолжали выскакивать из отверстия, несмотря на все мое солдатское «крестное знамение». Ужас мурашками пробежал по спине, прилепил рубаху к телу, поднял волосы дыбом. Показался череп…

Я не выдержал — бахнул в могилу. Еще, еще раз. Всю обойму — семь патронов. Потом опустил руки, закрыл глаза, безразлично подумал: «Теперь пусть хватают…»

Услышав выстрелы, ребята вернулись, перебегая от креста к кресту.

— Много там их? — услышал я рядом голос Кашеты и открыл глаза.

На дне ямы бился в судорогах подстреленный заяц. Я расхохотался. Хохотал как безумный, упал на колени и хохотал, хохотал так, что мои друзья опять попятились. Потом и ребята захихикали. Не смеялся только зайчишка, ненароком угодивший ночью в яму. В дыре он пытался скрыться от людей, а когда я засыпал его песком, стал вырываться на свободу…

— Неси ты, — отдал я зайца Кашете. — Ему, наверное, тринадцать лет. Он такой несчастный — скончался в тринадцатой могиле!

Вилюс молчал. Он не осмеливался даже рта разинуть. Крейвулис разводил руками, пожимал плечами, все никак не мог прийти в себя.

— Чудеса… Прямо-таки чудотворное место!

Тогда и предположить нельзя было, что рядом со мной идет будущий председатель атеистического кружка в Рамучяйском уезде.

…Процессия тронулась с места в двенадцать, как и было намечено. Первым шел Шкема, он нес написанный нами некролог. Следом — венки, гроб, близкие и два музыканта.

«Ты отважный герой-комсомолец», — звучал скорбный, рыдающий голос скрипки деревенского портного. «Ты истинный ленинец», — вторила ей поизношенная на батрацких посиделках гармонь.