О хлебе, любви и винтовке

— Вы мне не мешаете.

Мне показалось, что в ее словах промелькнуло что-то такое, не совсем равнодушное. Я даже похолодел. Осторожно обнял ее. Она еще осторожнее сняла мою руку и сказала:

— Еще будет возможность проститься. Вы ведь не лес прочесывать едете.

Я понял ее намек, и мне стало как-то жутковато. Я попросил остановить машину, пересел в кузов. Трясся одиноко на узлах и чувствовал себя ужасно обиженным, отверженным. Всему конец! Это был третий и последний раз. С этой минуты я ее больше не знал.

На самом же деле я не знал себя. Я привык одерживать победы легко. И когда получил отпор, растерялся. Долго не мог совладать с собой, и бродили во мне мысли одна глупее другой. Сделать что-нибудь такое, необыкновенное, доказать, удивить, разбить ее гордость, заставить уступить… А потом, когда она хоть разок, хоть чуточку нежнее взглянет в мою сторону, гордо произнести: «Знаешь, девочка, у меня есть и получше».

Надо было действовать, немедленно что-то предпринимать, а я тянул и смотрел, как перед колесами машины бежит вприпрыжку солнечный зайчик, отражающийся от разбитого стекла кабины. Никому он не нужен, никому не светит, никого не греет. Так себе, ерундовина, осколок солнца, светлая тень.

Неужели и я такой?

Внезапно машина чихнула и остановилась.

— Приехали!

— Что случилось?

— Пробку выбило, воды нет, — обрадовал нас шофер.

— Попутную ждать будем?

— Не стоит. Если бы бензину или деталь какую-нибудь… А воду с собой никто не возит. Надо самому искать.

Гремя ведром, он пошел вдоль придорожной канавы и исчез за деревьями.

Вокруг шумел сухой звенящий лес. Я разостлал на мху плащ и улегся. Рая присела рядом.

— Значит, кончено? — спросил я ее.

— Так ведь ничего и не начиналось.

— Ненавидишь?

— Почему же? Мы сотрудники. И только.

— Делаешь вид, будто я вещь.

— Нет…

— Боишься?

— Боялась, пока не знала. Вы опасны только для слабых. А сильных, Арунас, вы сами обходите.

— Значит, я негодяй и трус?

— Тоже нет. Порой вы умеете заглянуть человеку в душу. Словно крюком зацепите и выворачиваете. Тогда от вас ничего не скроешь. Но не этим вы плохи. Страшно то, что, разбередив человека, вы начинаете играть, любоваться своими способностями, не замечая, как больно человеку и как жизнь становится ему не мила. Люди для вас — источник вашего собственного удовольствия.

— Ты это сама придумала или отец помог?

— Вдвоем познавали.

— Вот как…

— Скажите, почему вы ластились к Шкемайте?

— Тебя хотел позлить.

— Подло! А она, бедняжка, уехала в уверенности, что нет в мире человека благороднее вас. Домицеле теперь все отдала бы и не задумалась бы, а вы ее за человека не считаете, в приманку превратили.

— Я не виноват, что она…

— Страшный вы человек… Поигрались от скуки. Потому и не уважаю вас. Бедняжка Домицеле! Она была так счастлива, что мы постеснялись сказать ей всю правду о вас.

Я никогда не мог говорить с ней на равных, хотя каждый раз готовился к самому серьезному разговору. Всякий раз, подойдя к Рае, чувствовал, что мне нужно карабкаться куда-то, подниматься и только с той высоты я смогу взглянуть ей в глаза, только тогда буду чувствовать себя достойным собеседницы. Это сковывало меня.

— Почему вы откровенны только со слабыми? — вдруг спросила она.

— Чепуха.

— Почему вы прямо не скажете Бичюсу, что боитесь и ненавидите его?

— Ложь.

— С какой же тогда стати послали в Вильнюс такую ужасную характеристику на Альгиса?

— Это не я, это Грейчюс.

— Вы неисправимы. Альгис все время мечтал об этой школе. Он прирожденный чекист. И не попадет туда. Зато вы получили вызов. Ужасно! Пока не поздно, повинитесь перед Альгисом, пусть хотя бы знает, кого благодарить…

— Это служебная тайна.

— Еще один закоулок в вашей совести. Будьте мужчиной, не заставляйте меня использовать свое служебное положение.

— Вздумай только. В два счета билет положишь.

— Ради настоящего человека я готова сделать это. Но, думаю, не придется.

— А если сделаю, что мне причитается? — пошутил я.

— Вы… вы думаете, что все покупается? — Она не поняла шутки. — Вы думаете?.. — Она задыхалась от возмущения, отодвинулась.

Меня взяла злость.

«Ну погоди, — думал я, — спустишься ты когда-нибудь со своих непорочных высот. Неужели к тебе нет никакого подхода?»

— Ты только ради Бичюса на все готова!

— Вы… Вы… как фашист!

Я уже не соображал, что говорю и что делаю. Вскочил в бешенстве, схватился руками за плащ, выдернул его из-под Раи и выхватил из кармана пистолет. Рая лежала навзничь и старалась одернуть задравшуюся юбку. Ее глаза внезапно остекленели, расширились, стали огромными, словно только ими она могла прикрыться от пули.

— Испугалась? Оказывается, и праведные кое-чего боятся! Ну, что же ты теперь не проповедуешь? Отвечай! Так да или нет?

Она медленно и одеревенело повела отрицательно головой. Ее глаза уменьшились, сузились… Я не стал ждать, пока она вскочит и вцепится в меня. Швырнул плащ на землю и кинулся в лес.

«Прочь, прочь, — продирался я сквозь заросли, подальше от того места, от нее, от себя. Лес становился ниже и гуще. — Теперь действительно все кончено, действительно нет пути обратно, остается только пуля…»