О, мед воспоминаний

(двое), Ляминых (двое), три сестры Понсовых: Евгения, Лидия и Елена, Федорова Ванда

Мариановна. (Привлекательная женщина. Служила во МХАТе. Муж ее, Владимир

Петрович, приезжал к нам „повинтить". Нередко М. А. ездил в это гостеприимное

семейство, иногда к нему присоединялась и я.)

В списке М. А. я не нашла П. А. Маркова и И. Я. Судакова, режиссера спектакля.

Всю-то ночку мы веселились, пели и танцевали.

В этот вечер Лена Понсова и Виктор Станицын особенно приглянулись друг другу

(они вскоре и поженились).

Вспоминаю, как уже утром во дворе Лидун доплясывала русскую в паре с

Малолетковым. Мы с М. А. были, конечно, очень благодарны семейству Степунов за то,

что они так любезно взяли на себя столь суетливые хлопоты. Говоря о „Днях Турбиных",

уместно упомянуть и о первом критике пьесы. Однажды у нас появился незнакомый

мрачный человек в очках — Левушка Остроумов (так назвали его потом у Ляминых) и

отчитал М. А., сказав, что пьеса написана плохо, что в ней не соблюдены классические

каноны. Он долго и недружелюбно бубнил, часто упоминая Аристотеля. М. А. не сказал

ни слова. Потом критик ушел, обменяв галоши...

Несколько позже критик Садко в статье „Начало конца МХАТа" („Жизнь искусства",

43, 1927 г.) неистовствует по поводу возобновления пьесы „Дни Турбиных". Он называет

Булгакова „пророком и апостолом российской обывательщины" (стр.7), а самое пьесу

„пошлейшей из пьес десятилетия" (стр.8).

Критик пророчит гибель театру и добавляет зловеще: как веревка поддерживает

повесившегося, так и успех пьесы, сборы, которые она делает, не спасут Московский

Художественный театр от смерти.

Когда сейчас перечитываешь рецензии тех лет, поражаешься необыкновенной

грубости. Даже тонкий эрудит Луначарский не удержался, чтобы не лягнуть Булгакова,

61

написав, что в пьесе „Дни Турбиных" — атмосфера собачьей свадьбы („Известия",

8 октября 1926 г.). Михаил Афанасьевич мудро и сдержанно (пока!) относится ко всем

этим выпадам.

„Зойкина квартира" идет тоже с аншлагом. В ознаменование театральных успехов

первенец нашей кошки Муки назван „Аншлаг".

В доме также печь имеется,

У которой кошки греются.

Лежит Мука, с ней Аншлаг.

Она — эдак, А он так.

Это цитата из рукописной книжки „Муки-Маки", о которой я упоминала выше. Стихи

Вэдэ, рисунки художницы Н. А. Ушаковой. Кошки наши вдохновили не только поэта и

художника, но и проявили себя в эпистолярном жанре. У меня сохранилось много

семейных записок, обращенных ко мне от имени котов. Привожу, сохраняя орфографию,

письмо первое. Надо признаться: высокой грамотностью писательской коты не

отличались.

32

Дорогая мама!

Наш миый папа произвъ пъръстоновку в нешей уютной кварти. Мы очень

довольны (и я Аншлаг помогал, чуть меня папа не раздавил, кагда я ехал на ковре кверху

ногами).Папа очень сильный один все таскал и добрый не ругал, хоть он и грыз

крахмальную руба. а тепър сплю, мама, на тахте. И я тоже. Только на стуле. Мама мы

хочем, чтоб так было как папа и тебе умаляим мы коты все, что папа умный все знаит и

не менять. А папа говорил купит. Папа пошел а меня выпустил. Ну целуем тебе. Вы

теперь с папой на тахте. Так что меня нет.

Увожаемые и любящие коты.

Котенок Аншлаг был подарен нашим хорошим знакомым Строиским. У них он

подрос, похорошел и неожиданно родил котят, за что был разжалован из Аншлага в

Зюньку.

62

На обложке книжки „Муки-Маки" изображен Михаил Афанасьевич в трансе: кошки

мешают ему творить. Он сочиняет „Багровый остров".

А вот еще там же один маленький портрет Михаила Афанасьевича. Он в пальто, в

шляпе, с охапкой дров (у нас печное отопление), но зато в монокле. Понятно, что

карикатура высмеивает это его увлечение. Ох, уж этот монокль! Зачастую он вызывал

озлобление, и некоторые склонны даже были рассматривать его как признак

ниспровержения революции.

В это же время мы оба попали в детскую книжку Маяковского „История Власа,

лентяя и лоботряса" в иллюстрациях той же Н.А.Ушаковой.

Полюбуйтесь: вот мы какие, родители Власа. М.А. ворчал, что некрасивый.

К сожалению пропала или уничтожена книжка Гастона Леру „Человек, который

возвратился издалека" в переводе Мовшензона. Н.А.Ушакова рисовала цветными

карандашами прямо по печатному тексту, который приблизительно звучал так: „По утрам

граф и графиня выходили на крыльцо своего замка. Графиня ласкала своих борзых..."

(Граф — М.А., графиня — я).

Остроумные комментарии от имени переводчика написал Коля Лямин. А страшные

места?

Синим карандашом была изображена костлявая рука привидения, сжимающая

фитиль зажженной свечи.

„Любочка и Мака! Этого на ночь не читывайте!"

Это было такое веселое талантливое озорство. Я до сих пор огорчаюсь, что какие-

то злые руки погубили эту книжку.