О, мед воспоминаний

им картина маслом, подписанная: „Софроновъ, 17 г.". Это натюрморт, оформленный в

темных рембрандтовских тонах, а по содержанию сильно революционный: на почетном

месте, в серебряной вазе — картошка, на переднем плане, на куске бархата — луковица;

рядом с яблоками соседствует репа. Добрые знакомые разыскали мебель: на

Пречистенке жила полубезумная старуха, родственники которой отбыли в дальние края,

оставив в ее распоряжение большую квартиру с полной меблировкой, а старуху начали

теснить, пока не загнали под лестницу. От мебели ей надо было избавляться во что бы то

ни стало. Так мы купили шесть прекрасных стульев, крытых васильковым репсом, и

раздвижной стол-„сороконожку". Остальное — туалет, сервант, кровать — приобрели

постепенно, большей частью в комиссионных магазинах, только диван-ладью купили у

знакомых (мы прозвали ее „закорюка"). Старинный торшер мне добыла Лена Понсова.

Вся эта мебель находится у меня и по сей день, радует глаз своей нестареющей

элегантностью.

Надежда Афанасьевна, Макина сестра, наша всегдашняя „палочка-выручалочка",

направила к нам домашнюю работницу. Пришла такая миловидная, чисто русская

женщина, русая, голубоглазая Маруся. Осталась у нас и прожила несколько лет до своего

замужества. Была она чистоплотна и добра. Не шпыняла кошек. Когда появился пес,

полюбила и пса, называла его „батюшка" и ласкала.

Вот как появился пес: как-то, в самый разгар работы над пьесой „Мольер", я пошла

в соседнюю лавочку и увидела там человека, который держал на руках большеглазого,

лохматого щенка. Щенок доверчиво положил ему лапки на плечо и внимательно

оглядывал покупателей. Я спросила, что он будет делать с собачонкой. Он ответил: „Что

делать? Да отнесу в клиники" (это значит для опытов в отдел вивисекции). Я попросила

подождать минутку, а сама вихрем влетела в дом и сбивчиво рассказала Маке всю

ситуацию.

— Возьмем, возьмем щенка, Макочка, пожалуйста!

Так появился у нас пес, прозванный в честь слуги

68

Мольера Бутоном. Он быстро завоевал наши сердца, стал общим баловнем и

участником шарад. Со временем он настолько освоился с нашей жизнью, что стал как бы

членом семьи. Я даже повесила на входной двери под карточкой М.А. другую карточку,

где было написано: „Бутон Булгаков. Звонить два раза". Это ввело в заблуждение

пришедшего к нам фининспектора, который спросил М.А.: „Вы с братцем живете?" После

чего визитная карточка Бутона была снята...

Возвращаюсь к Марусе: для нас она была своим уютным человеком. Коньком ее

были куличи, пирожки и блины. М.А. особенно любил марусины куличи. Когда у нас

бывали гости, ее вызывали в столовую, с ней чокались, за ее здоровье пили. Она

конфузилась, краснела и очень хорошела. Большим умом она не отличалась, но была

35

наблюдательна и находчива на прозвища. Лыжного инструктора, ходившего на лыжные

вылазки с группой Художественного театра и облюбовавшего наш дом для своих

посещений, она прозвала „странник". Это было точно: в незавязанной шапке-ушанке, с

неизменным рюкзаком за спиной, с лыжами или какими-то обрезками лыж в руках, всегда

второпях, он вполне оправдывал свое прозвище.

Перечитываю произведения М.А. и вижу, что во многих домашней работнице

отводится роль члена семьи: в „Белой гвардии" Анюта, выросшая в турбинском доме. В

„Собачьем сердце" горничная Зина и повариха Дарья Петровна настолько, как теперь

говорится, „вписаны" в быт профессора Преображенского, что без них жизнь дома даже и

не мыслится.

В пьесе „Адам и Ева" — Аня.

В „Мастере и Маргарите" — Наташа, полуподруга, полунаперсница Маргариты,

совершающая с ней ночной полет.

— Мы тоже хотим жить, хотим летать, — говорит она...

Не было случая, чтобы М.А. или я не привозили бы своей Марусе какой-нибудь

подарочек, возвращаясь из поездки домой. Как-то она спросила меня:

— Любовь Евгеньевна, а кто такой Рябушинский?

69

Признаться, я очень удивилась, но объяснила и, конечно, поинтересовалась, а

зачем ей это?

— Да вот, я встретила Агеича (Агеич — это слесарь-водопроводчик, на все руки

мастер и, конечно, пьяница) . И он мне сказал: „Иди за меня, Маруся".

— Я не против. Только ты мне справь все новое и чтобы мне не пришлось больше

никогда работать, — сказала я.

— Ну, это тебе за Рябушинского выходить надо, — возразил Агеич...

Теперь мне все стало ясно. Все-таки она вышла за Агеича. Много раз после

прибегала она ко мне за утешением. Несколько раз прорывался к нам и пьяный Агеич.

Алкоголь настраивал его на божественное: во хмелю он вспоминал, что в юности пел в

церковном хоре, и начинал петь псалмы. Выпроводить его в таком случае было очень

трудно.

— Богиня, вы только послушайте... — И начинал свои песнопения...