О, мед воспоминаний

с М.А. делали успехи. Он смешил нашу учительницу, стремясь перевести на английский

язык непереводимые выражения вроде „гроб с музыкой" — a coffin with music. Марина

Александровна смеялась и говорила:

— Нет, нет! Это не пойдет...

Англиское слово spoon — ложка — ему понравилось.

— Я люблю спать, - сказал М.А., - значит, я спун.

72

Марина Александровна до сих пор вспоминает, как театрально появлялся он в

дверях своего кабинета, останавливался на „просцениуме", т.е. на площадке, образуемой

ступеньками, и после паузы приветствовал ее.

Этой же зимой мы познакомились с композитором Александром Афанасьевичем

Спендиаровым. Привожу выдержку из дневника его дочери Марины: „Мы с папой были у

Булгаковых. Любовь Евгеньевна спросила заранее, какое любимое папино блюдо. Я

сказала: „Рябчики с красной капустой". С утра я искала папу, чтобы сообщить ему адрес

Булгаковых... Помню его голос в телефоне: „Это ты, Маришка? Ну, что ты? Ну, говори

адрес... Хорошо, я приду, детка". Когда я пришла, Михаил Афанасьевич, Любовь

Евгеньевна и папа сидели вокруг стола. Папа сидел спиной к свету на фоне

рождественской елки. Меня поразило то, что он такой грустный, поникший. Он весь в себе

был, в своих мрачных мыслях и, не выходя из своего мрачного в то время мирка, говорил,

глядя в тарелку, о накопившихся у него неприятностях. Потом, как-то неожиданно для

всех, перешел на восхваление Армении. Чувствовалось, что в сутолочной Москве он

соскучился по ней."

Мне Александр Афанасьевич понравился, но показался необычайно озабоченным,

а поэтому каким-то отсутствующим.

Второй раз я увидела композитора Спендиарова уже за дирижерским пультом, и

он, конечно, предстал совсем другим человеком...

Лето. Жарко. Собрались в Судак на дачу к Спендиаровым. Двухэтажный обжитой

дом на самом берегу моря, можно накинуть халат и бежать купаться. Наша комната

темноватая и прохладная.

Народу много — большая спендиаровская семья: мама (папа в отъезде), четыре

дочки: Татьяна, Елена, Марина, Мария и два сына — Тася и Лёся. Сюда же приехали

двое Ляминых, а М.А., побыв недолго, уехал обратно в Москву, пообещав вернуться за

мной. За время его отсутствия мы с Лямиными успели побывать на горе Сокол, с которой

чуть было не свалились, на Алчаке, в Генуэзской крепости, в Новом Свете... М.А. явился

внезапно и сказал, что он нанял моторную лодку, которая отвезет

73

нас прямо в Ялту.

Мы ехали долго. Нас везли два рыбака — пожилой и молодой, весь бронзовый.

Море так блестело на солнце, было тихое и совсем близко, не где-то там, за далеким

бортом парохода, а рядом — стоило только протянуть руку в серебристо-золотую парчу.

М.А. был доволен, предлагал пристать, если приглянется какой-нибудь уголок на берегу.

Когда мы приехали в Ялту, у меня слегка кружилась голова и рябило в глазах.

Остановились мы у знакомых М.А. — Тихомировых. (Память, память, правильно ли

донесла ты фамилию этих милых гостеприимных людей?)

На другой день мы пошли в Аутку, на дачу Антона Павловича Чехова, в

мемориальный музей писателя. Все вверх и вверх. Дом стоит красиво на горе. Нас

ласково приняла Мария Павловна, сестра писателя, и повела по комнатам. Дом

показался нарядным и даже парадным и вместе с тем уютным. В это время здесь еще

38

жил брат Антона Павловича Михаил Павлович, первый биограф писателя. Особенно нам

понравился кабинет Чехова. Разноцветные стекла в полукружье большого итальянского

окна смягчали лучи крымского солнца, и комната казалась прохладной. В кирпичный

камин, прямо против письменного стола, врезан пейзаж Левитана. На столе все как было

при Антоне Павловиче. На стенах много фотографий. Они придают всей комнате оттенок

особой интимности. М.А. здесь не в первый раз. Я спросила его: „Мака, ты хотел бы иметь

такой кабинет?" Он ничего не сказал, только кивнул утвердительно головой. За этим

столом А.П.Чеховым было написано много хороших вещей: рассказы „Дама с собачкой",

„Архиерей", „На святках", „Невеста", повесть „В овраге" и две пьесы — „Три сестры" и

„Вишневый сад". Если б не болезнь и ранняя смерть, сколько бы еще радости получило

человечество! Мария Павловна благостно улыбалась. Михаил Павлович был чем-то

недоволен.

Булгаков любил Чехова, но не фанатичной любовью, свойственной некоторым

чеховедам, а какой-то ласковой, как любят хорошего, умного старшего брата. Он

особенно восторгался его записными книжками. Иногда

74

цитировал — всегда неожиданно — „жена моя лютеранка". Ты когда спишь,

говоришь „хи-пуа, хи-пуа"...

У нас была такая игра: задавать друг другу какой-нибудь вопрос, на который надо

было ответить сразу, ничего в уме не прикидывая и не подбирая. Он меня раз спросил: