О, мед воспоминаний

рассердиться или рассмеяться. Она — русская, Татьяна Сергеевна, очень женственная,

изящная женщина, влюбленная в своего мужа, всей душой привязанная к России.

89

Представляю себе, как она тосковала, когда ей пришлось вместе с мужем уехать в

Италию. Он был инженер, представитель фирмы „Фиат", а их всех „за ненадобностью" (?)

выдворили из Союза. Если бы они оба были сейчас живы, они непременно вернулись бы

в нашу страну теперь, когда „Фиат" снова стал в чести.

М.А. написал им шутливые „домашние" стихи, которые я, конечно, не помню.

Вспоминаю лишь строки, касающиеся Пиччина:

Я голову разбу, — кричит

И властно требует ключи,

ключи от машины, которую водила (и неплохо) Татьяна Сергеевна. Они бывали у

нас, мы бывали у них. Часто кто-нибудь из них заезжал за нами на машине, чтобы

покататься...

Погожий весенний день 1929 года. У нашего дома остановился большой открытый

„Фиат": это мосье Пиччин заехал за нами. Выходим — Мака, я и Марика. В машине

знакомимся с молодым красавцем в соломенном канотье (самый красивый из всех когда-

либо виденных мной мужчин). Это итальянский журналист и публицист Курцио Малапарте

(когда его спросили, почему он взял такой псевдоним, он ответил: „Потому что фамилия

Бонапарте была уже занята"), человек неслыханно бурной биографии, сведения о

которой можно почерпнуть во всех европейских справочниках, правда, с некоторыми

расхождениями. В нашей печати тоже не раз упоминалась эта фамилия, вернее,

псевдоним. Настоящее имя его и фамилия Курт Зуккерт.

Зеленым юношей в первую мировую войну пошел он добровольцем на

французский фронт. Был отравлен газами, впервые примененными тогда немцами.

На его счету много острых выступлений в прессе: „Живая Европа", „Ум Ленина",

„Волга начинается в Европе", „Капут" и много, много других произведений, нашумевших

за границей и ни разу на русский язык не переводившихся. Если судить только по

названиям, то они обличают крен влево. Но не всегда было так. Сначала поклонник

Муссолини, потом его ожесточенный противник, он по-

90

платился за это тяжелой ссылкой на Липарские острова. Умер он в 1957 году. У его

смертного одра — по сообщениям иностранных источников — дежурил папский нунций,

чтобы в последний момент он не отринул обрядов католической церкви. Но это я

забежала вперед, а пока это обаятельно веселый человек, на которого приятно смотреть

и с которым приятно общаться. К сожалению, он пробыл в Москве очень недолго.

Перехожу к одной из самых неприятных страниц моих воспоминаний — к личности

Сергея Ермолинского, о котором по его выступлению в печати (я имею в виду журнал

„Театр", №9, 1966 г. „О Михаиле Булгакове") может получиться превратное

представление.

Летом 1929 года он познакомился с нашей Марикой и влюбился в нее. Как-то

вечером он приехал за ней. Она собрала свой незамысловатый багаж. Мне было грустно.

Маруся плакала, стоя у окна.

48

Ермолинский прожил с Марикой 27 лет, что не помешало ему в этих же

воспоминаниях походя упомянуть о ней, как об „очень милой девушке из Тбилиси", не

удостоив (это после двадцати-то семи лет совместной жизни!) даже назвать ее своей

бывшей женой.

Жаль, что для мемуаристов не существует специальных тестов, определяющих

правдивость и искренность автора. Плохо пришлось бы Ермолинскому перед детектором

лжи. Я оставляю в стороне все его экскурсы в психологию: о многом он даже и не

подозревает, хотя и претендует на роль конфидента М.А.Булгакова, который, кстати,

никакого особого расположения к Ермолинскому не питал, а дружил с Марикой.

Об этом свидетельствуют хотя бы записки, оставшиеся от тех лет. Передо мной

конверт, на нем написано рукой М.А.: „Марике Артемьевне для Любани" (не „другу"

Сергею, а Марике).

А вот более поздняя записка от 5 февраля 1933 г.

„Любаня, я заходил к Марике в обеденное время (5 1/2), но, очевидно, у них что-то

случилось — в окнах темно и только таксы лают. Целую тебя. М."

И в других памятках никогда никакого упоминания о Сергее Ермолинском. Прочтя

этот „опус" в журнале „Те-

91

атр", к сожалению, бойко написанный, много раз поражаешься беспринципности

автора. В мое намерение не входит опровергать по пунктам Ермолинского, все его

инсинуации и подтасовки, но кое-что сказать все же нужно. Хотя воспоминания его

забиты цитатами (Мандельштам, дважды — Герцен, М.Пришвин, Хемингуэй, Заболоцкий,

П.Вяземский, Гоголь, Пушкин, Грибоедов, П.Миримский), я все-таки добавлю еще одну

цитату из „Горя от ума": „Здесь все есть, коли нет обмана". Есть обман! Да еще какой.

Начать с авторской установки. Первое место занимает сам Ермолинский, второе — так и

быть — отведено умирающему Булгакову, а третье — куда ни шло — Фадееву, фигуре на

литературном горизонте значительной.