О моей жизни

Я сидел меж двух других аббатов. Они оба молчали, когда обращались к ним, и начинали подмывать меня высказаться, но я, стесняясь собственной незрелости[385] и опасаясь быть заклеймённым торопливостью в таком месте при столь значительных обстоятельствах, так трепетал, что не решался раскрыть рта. Вопрос обсуждался не на родном языке, а на языке науки. Смущаясь и краснея, я ответил, что думаю по этому вопросу. Тщательно подбирая выражения, я высказался умеренно доброжелательно, но не сильно удаляясь от истины, что мы действительно не знали близко того человека, но услышали от других истинное свидетельство его доброжелательности. Когда он попытался опровергнуть этот аргумент, приведя в доказательство высказывание из Евангелия: «И видевший засвидетельствовал»,[386] — и выдвинул не очень понятно сформулированное возражение, что кандидат был избран при королевском дворе, я тут же оставил бесполезные увёртки и признал, что не могу опровергнуть его слова.[387] Это ему очень понравилось, так как он был менее образован, чем следовало бы для такой должности. Затем, когда я увидел, что моё косвенное оправдание на его первый вопрос не возымело большого значения, хотя и очень понравилось ему, я сделал упор на насущные нужды церкви и кратко ответил на его возражение, что якобы личные качества того человека не подходят для епископата.

Наконец, он спросил, к какому ордену тот принадлежал, и я ответил, что он — субдиакон[388]. Затем он спросил, в какой церкви тот служил. Тут я запнулся, опасаясь солгать, но мои спутники-аббаты подсказали мне, что в одной из церквей Руана. Впрочем, здесь я добавил справедливости ради, что он служит недавно. Наконец, он спросил, является ли тот законнорожденным, поскольку он точно слышал, что тот был бастардом[389]. Поскольку тут я ответил без колебаний, решительнее, чем до этого, папа сказал: «У вас есть доказательства?» Я ответил: «Не могу сказать по другим вопросам, но тут я уверенно заявляю, что он не бастард и не незаконнорожденный». Как уже было сказано, это возражение папа снял. Он задавал один вопрос за другим не для того, чтобы воспрепятствовать избранию, но потому, что здесь присутствовал мастер Ансельм, выдвинувший эти обвинения, так что во время диспута он повторял то же, что прежде говорил в частной беседе.

Наконец мастер, хорошо знавший коррумпированность курии (я не говорю о папе), понял, как трудно вырвать дубинку из рук Геракла[390]. Видя, как господа спорят друг с другом, он отказался от борьбы с папой и, если можно так выразиться, со мной. Итак, дебаты прекратились, избрание епископа было одобрено, и папа разрешил провести его посвящение. Когда собор завершился, и папа уехал, ко мне подошли несколько кардиналов и с теплотой заметили, что моя речь доставила им наслаждение. Но ты знаешь, Господи Боже, что наслаждение им доставило не моё красноречие, а надежда на то, что избранный епископ одарит их деньгами. У меня и у моего спутника, аббата Адальберона из Сен-Венсана, было с собой по двадцать ливров, которыми, возможно, и была заполнена бездонная пропасть их ожиданий, и потому они были рады поддержать его.

Позже, когда все уехали, папский камергер Пётр, монах из Клюни, познакомившийся с избранным епископом в Руане, когда мы обратились за кандидатурой к королю Англии, по секрету обратился ко мне с такими словами: «Поскольку господин папа благосклонно отнёсся к вашему поручительству за желаемую персону и любезно выслушал вас, вам следует посоветовать своему епископу, чтобы тот во всём слушался господина папу и уступал ему во всех делах, чтобы, если понадобится, он мог с готовностью выслушать вашу просьбу касательно епископа или кого-либо ещё». Смотрите, как мёд стекает с губ в чашу с ядом! Ибо что может быть лучше, чем повиноваться указаниям папы, и что хуже, чем уступать человеку за милость, дарованную Богом? Я был огорчён тем, что выступил посредником в данном деле.

Когда он получал епископские инсигнии в церкви святого Руфа в Авиньоне[391], в Евангелии было обнаружено мрачное предзнаменование[392]. Оно гласило: «И Тебе Самой оружие пройдёт душу»[393]. Истинно, однако, что когда в Лангре после получения одобрения от папы он пошёл к алтарю мученика Мамерта[394] с клиром, распевающим “Te Deum laudamus”[395], то открыв для прорицания Евангелие и взяв первый попавшийся на глаза стих, он прочёл: «Жено! Се, сын Твой»[396]. И он сразу стал это прославлять, повсюду выставляя напоказ. И в словах, и в поступках он был непостоянен, ветренен. Он находил удовольствие в разговорах о сражениях, собаках и охотничьих соколах — всём том, чем он занимался в Англии. Однажды во время освящения церкви, где я присутствовал с одним добропорядочным молодым священником, он подъехал к крестьянину с копьём. Выхватив его, он, облачённый в митру, святость которой ему следовало бы охранять, пришпорил коня и взял копьё наперевес, словно собирался атаковать противника. И мы сказали ему, священник — по-простому, а я — языком поэзии: