О-О

Свидетелей нужно не просто связать, но еще и заткнуть рты, обездвижить полностью, чтобы они не успели поднять тревогу и затруднить отход. Впрочем, бедуин Муха должен хорошо знать обходные пути-дороги, так что блокпосты им не помеха, главное – отъехать от дома хотя бы на несколько кварталов… И еще один вопрос, неприятным пятном маячивший где-то в затылке, – кто? Кто раздавит гадину? Интуиция подсказывала Призраку, что эту отвратную задачу он вынужден будет взять на себя. Он так и видел гримасу на лице Беер-Шевы, когда тот скажет: «Ты эту кашу заварил, ты и режь…»

Потому что, видимо, придется резать. Стрелять нельзя – услышат соседи или на улице. Гадина перерезала Менашу горло, так что будет справедливо подвергнуть ее точно такой же казни. Должно быть просто: взять за волосы, запрокинуть башку лбом вверх и… А если она будет смотреть? Завязать глаза. А если… – заклеить рот. Представив себе получившуюся картину, Призрак почувствовал приступ тошноты. Плохой знак: палач из него выходил, прямо скажем, неважный, ненадежный – и это в ситуации, когда требовалась максимальная надежность во всем, что зависело от них самих. Может, получится уговорить Тайманца?

Так или иначе, голанчик и его автомат были жизненно необходимыми элементами плана. Важным представлялось и участие двух других парней – по меньшей мере, Беер-Шевы… хотя и Чоколака не помешал бы. Да и вообще – если эти двое согласятся, то Тайманец почти наверняка присоединится к компании. Ведь невозможно представить, что голанчик будет праздновать труса, когда все остальные мужчины выходят на опасное дело. Это соображение превращало Беер-Шеву в ключевую фигуру – от него теперь зависело едва ли не все…

Зазвонил мобильный.

– Да.

– Это Комплекс?

– Да.

Незнакомый голос, какая-то девчонка – видимо, клиентка.

– Мы как бы договаривались на сегодня, на час дня.

– Да.

– Мы не придем. Как бы другие планы.

Призрак удивленно хмыкнул – по инициативе хомячков экскурсии отменялись крайне редко. Кто же станет ждать битых два месяца, а потом отказываться от своей очереди? Он достал блокнот с расписанием. Вчерашние туры пришлось переносить из-за Мамариты, а теперь еще и эта отмена…

– О’кей, вычеркиваю… – он помолчал и, не услышав ожидаемого продолжения, спросил сам: – Застолбить на другой срок? Сейчас есть только на март.

Хомячиха на другом конце линии замялась.

Призрак так и видел ее – на уютной родительской кухне, в домашней блузе, мягких штанах и шлепанцах. Видел, как она задумчиво теребит пальцем нижнюю губу, будто помешивая во рту кашу ответного предложения, где немногие значащие слова густо заправлены неизменными «как бы».

– Да нет, как бы спасибо, – выдала наконец хомячиха. – Пока не надо. Как бы если надумаем…

– О’кей.

Призрак едва закрыл мобильник, как тот зазвонил опять. Снова отмена. Затем еще одна, и еще… Происходило что-то странное, неприятное и неудержимое, как обвал. Он набрал номер Беер-Шевы, которого не видел с самого утра. Телефон не отвечал.

– Призрак, у тебя все в порядке?

Он обернулся к Хели, которая восседала на своем обычном наблюдательном посту – у оконного проема и с биноклем в руках. Рядом, привалившись плечом к стене, дремал Тайманец. «Хоть это по-прежнему», – подумал Призрак.

– Конечно, Хели, – ответил он. – Только наблюдай за двором, а не за комнатой, ладно? Ты Чоколаку не видела?

– Они с Беер-Шевой ушли куда-то. Наверное, батарейки заряжать… Призрак, а почему экскурсий нет? Ты на сегодня тоже отменил?

– Отменил, отменил…

Его снедало беспокойство – поначалу малое, но теперь разросшееся до пухлого кома под ложечкой, до противной дрожи в коленках. В последние двое суток произошло слишком много событий: неожиданный визит матери, смерть Мамариты, похороны… Но главное – Тали. «Тали, Тали, Тали» – совсем как на граффити покойного Дикого Ромео. Тали поглощала теперь все его мысли, мешала сосредоточиться на чем-либо другом; он ощущал ее присутствие, даже когда она находилась не рядом, а в соседней комнате – видел, не глядя, слышал, не вслушиваясь. Он чувствовал ее так, словно она прижата к нему вплотную, грудь на грудь, живот к животу – будто они еще там, на Би-десять, в темной прихожей О-О – и от этого у Призрака перехватывало дыхание, и приходилось ловить воздух ртом, как притомившемуся бегуну-стайеру.

После возвращения с Би-десять они еще ни разу толком не поговорили, более того – избегали оставаться наедине друг с другом. Возможно, им мешал страх, чувство самосохранения: воображаемое, нутряное ощущение другого было настолько интенсивным, что, казалось, сердце не выдержит реальной близости, настоящего прикосновения, даже простого обмена ничего не значащими словами. Вот и сейчас, с усилием пытаясь сконцентрироваться на происходящем, Призрак не мог избавиться от этого томительного наваждения. Тревожный ком беспокойства ворочался на фоне иной, мешающей картины, почти завесы, которую он видел, не оборачиваясь: Тали – скорее всего спиной к нему – стоит у плиты, на пятачке, отполированном тапками Мамариты, стоит и помешивает кашу, вечную мамаритину кашу.