О первых началах

93. Разумеется, в ответ на апории третьего рода необходимо определить соотношение единого с изображениями и их образцами, поскольку разум гласит, что рожденное должно изначально существовать в нерожденном, и это приводит к требованию того, чтобы все виды и собственные признаки брали свое начало в уме и в вечных предметах, затем достигали души и промежуточной сущности, а в завершение — и материи. В самом деле, материальные вещи не являются ни самостоятельными, ни первичными, ни подлинными в смысле эйдетического наличного бытия, поскольку они смешаны с не-сущим и безвидным; впрочем они не будут и первыми смешанными материальными вещами — они всего лишь не первые эйдосы. Таким образом, то, что обладает объемом и протяженностью, изначально в качестве эйдо-сов существует в высшем,— и эти эйдосы первичны, а в виде рожденных и материальных вещей, которые мы рассматриваем первыми и единственными как некие вот такие, как эйдосы, о которых говорится, что они существуют, подобное существующее оказывается последними эйдосами среди всех[891]. Так кто бы стал требовать, чтобы последние эйдосы были первыми? Однако в качестве эйдосов как таковых в высшем они и есть первые. Противоположности — тождественность и инаковость, движение и покой, единое и многое — имеют там равную силу, и то же самое относится ко всем остальным антитезам, однако в одном случае все пребывает нерожденным и вечным, то есть, другими словами, нерасчлененным, а в другом — рожденным и подвластным времени, то есть расчлененным.

При этом я не говорю о делимом и о неделимом как о каких-то эйдосах, ибо в этом случае каждое из них пребывало бы, со своей стороны, в свойственном для него состоянии. Напротив, мы даем название целому иначе, на основании какой-то части, не ведая при этом имени, обозначающего общность. В самом деле, отнюдь не получается так, что, называя Все космосом, мы тем самым даем ему название на основании общей природы, вобравшей в себя все вещи,— напротив, оно связано лишь с собственным признаком упорядоченности (τό κεκοσμήσθαι). Действительно, и хоровод (ό χορός) получил свое название от глагола «плясать» (χορεύει ν), и войско (ό στρατός) — от глагола «воевать» (στρατεύεσθαι), и человек (ό άνθρωπος) — поскольку он сопоставляет то, что он увидел (άναθρεΐν ά όπωπεν)[892], и конь (ό ίππος) — поскольку он передвигается при помощи ног (ϊεσθαι τοϊς ποσίν), ибо каждое единое сущее и многое получило свое название на основании единства многих сущих в нем[893]. Так не является ли целое общим именем, как и соответствующим ему предметом? Похоже, все есть целое, так же как и части, предшествующие частям, но имя свое оно получило на основании того, что их соединяет. Ведь целое (όλον) — это нечто, как бы собранное в кучу (άλες), причем в достаточном количестве (άλις), и то, что видимо как собранное в кучу, названо целым[894]. Стало быть, в таком случае все и целое делимо как материальное, а неделимо как нерожденное, причем и то, и другое соответствует не эйдосу, а названному способу его наглядного представления. Потому все эйдосы пребывают и в уме, и в материи, как и само делимое и неделимое, также являющиеся эйдосами, но в одном случае они таковы в наличном бытии, а в другом — в сопричастности, и в одном случае они оказываются первыми, а в другом — последними, хотя всякий раз они выступают именно как эйдосы, и я говорю и о первом и о последнем — и о наличном бытии, и о сопричастности.