О пьянстве

Вопрос: А отчего это закончилось?

Буковски: Я чуть не умер. Оказался в Окружной больнице – у меня изо рта и задницы хлестала кровь. Я должен был умереть и не умер. Потребовалось много глюкозы и десять-двенадцать пинт крови. Вкачивали прямо без остановки.

Когда я вышел, мне было очень странно. Намного спокойнее. Я чувствовал себя – если банально – беззаботным. Иду по тротуару, гляжу на солнце и говорю себе: «Эй, что-то произошло». Я же потерял много крови. Может, и мозг пострадал. Так вот шел и думал, потому что чувствовал себя совершенно иначе. Такое спокойствие. Теперь я говорю очень медленно. Я не всегда такой был. Раньше я был раздрызганный – больше дергался, делал что-то, трепался. А когда вышел из больницы, странно успокоился.

Поэтому я нашел себе машинку и устроился на работу – водить грузовик. Опять стал пить много пива после работы и печатать стихи по вечерам. (Я вам говорил – я не знаю, что такое стихотворение, но писал в стихотворной форме.) До этого я сочинил немного, два или три, а тут вдруг сел и стал писать стихи. Так вот и поперло, я стал сочинителем стихов. Потом давай их рассылать, и пошло-поехало. На этот раз мне повезло больше, и, по-моему, работал я уже лучше. А может, редакторы лучше подготовились, сместились в другую область мышления. Вероятно, все эти три вещи и помогли. Я продолжал писать.

Так я познакомился с миллионершей. Я не знал, что делать со стихами, поэтому прошел по списку журналов и ткнул в один пальцем. Я сказал: «Хорошо. Можно и этот оскорбить. Вероятно, это какая-нибудь старушка в техасском городке. Пусть будет несчастна». Но то была не старушка. Оказалась молодая, много денег. Красивая. В итоге мы поженились. Я два с половиной года был женат на миллионерше. Все просрал, но писать не бросил. […]

Вопрос: Вы можете писать и пить одновременно?

Буковски: Когда пьешь, трудно писать прозу, потому что проза – это очень много работы. У меня так не получается. Когда пьешь, прозу писать слишком неромантично.

А поэзия – это другое. У тебя в уме есть то, что хочешь уложить в строку – и чтобы она поражала. Когда пьян, становишься чуток театральным, чуток слезливым. Играет симфоническая музыка, а ты куришь сигару. Берешь пиво – и вот сейчас настучишь эти пять, шесть, пятнадцать или тридцать замечательных строк. Начинаешь пить и писать стихи ночь напролет. Утром находишь их на полу. Вычеркиваешь скверные строки – и у тебя уже стихи. Процентов шестьдесят строк плохи; но когда склепываешь оставшиеся, выходит стихотворение.

Я не всегда пишу пьяным. Я пишу трезвым, пьяным, когда мне хорошо и когда мне плохо. У меня нет никакого особого поэтического состояния.

Вопрос: Гор Видал однажды сказал, что за одним-двумя исключениями все американские писатели – пьяницы[63]. Он прав?

Буковски: Это не он один говорил. Джеймз Дики[64] сказал, что рука об руку с поэзией идут две вещи – алкоголизм и самоубийство. Я знаю многих писателей, и, насколько мне известно, все, кроме одного, пьют. Большинство тех, у кого есть хоть капля таланта, – пьяницы, если вдуматься. По правде.

Пьянство – штука эмоциональная. Оно вытряхивает из стандартности повседневной жизни, из всего, что не меняется. Выдергивает из тела и разума и швыряет об стену. По-моему, пьянство – вид самоубийства, когда тебе дозволено вернуться к жизни и назавтра все начать заново. Убиваешь себя – а потом возрождаешься. Я, наверно, прожил так уже десять или пятнадцать тысяч жизней.

Из «Мастака» [65]

Проснулся я гораздо позже в обитой красным кабинке в глубине бара. Встал и огляделся. Никого уже не было. Часы говорили 3:15. Я ткнулся в дверь, она была заперта. Я зашел за стойку и взял себе бутылку пива, открыл ее, вернулся и сел. Потом сходил и взял себе сигару и пакет хрустящей картошки. Допил пиво, встал и отыскал бутылку водки, одну скотча и снова сел. Смешал их с водой; я курил сигары и жевал вяленую говядину, хрустящую картошку и яйца вкрутую.

Пил я до 5 утра. После этого прибрал в баре, все поставил на места, подошел к двери, сам себя выпустил. При этом увидел, как подъезжает полицейская машина. Пока я брел, они медленно ехали за мной следом.

Через квартал подтянулись ближе. Сотрудник высунул голову наружу.

– Эй, приятель!

Огнями своими светили мне прямо в лицо.

– Ты что делаешь?

– Домой иду.

– Живешь где-то здесь?

– Да.

– Где?

– Лонгвуд-авеню, 2122.

– А чего это из бара выходил?

– Я уборщик.

– Кто хозяин бара?

– Дама по имени Джуэл.

– Влезай.

Я влез.

– Покажи нам, где живешь.

Они отвезли меня домой.

– Теперь вылезай и звони в дверь.

Я прошел по дорожке. Поднялся на крыльцо, позвонил. Ответа не было.

Я позвонил еще, несколько раз. Наконец дверь отворилась. Там в пижамах и халатах стояли мои мать с отцом.

– Ты пьян! – завопил мой отец.

– Да.

– Где ты берешь деньги на пьянство? У тебя же нет денег!

– Устроюсь на работу.

– Ты пьян! Ты пьян! Мой Сын – Пьянчуга! Мой Сын – Проклятый Никчемный Пьянчуга!