О поэтах и поэзии

Из этого потом сделали песню. В принципе это, конечно, полное черт-те что – «парень, презирающий удобства»… что он делает на сырой земле?! Но кто же знал, что «удобства» в сознании читателей, испорченных квартирным вопросом, будут означать места общего пользования? Когда Евтушенко от имени бетонщицы писал «чуть вибратор на миг положу», он тоже ничего такого в виду не имел. А вообще-то для Светлова как раз характерно смешение лексики возвышенной и прозаической, почти бюрократической – сознательное снижение пафоса: «молодость в единственном числе» – это коряво, но хорошо, это снимает флер с поэтического штампа, так же действовали обэриуты, только грубей. «В Москве еще живущий Ленин» – тоже ужас, но «и к нему в простреленной шинели тихая пехота подойдет» – это опять хорошо, почти фольклорно, в этом источник мифологии Окуджавы, и вообще Светлов был как бы первой его репетицией, не самой удачной, но безусловно честной пробой. Когда-то в книжке об Окуджаве я посвятил целую главу их неявным, но безусловным совпадениям; напомним, что и первые советские авторские песни были написаны Светловым: «За зеленым забориком ты не можешь уснуть…» Застенчивость, сниженный пафос, мифологизированное прошлое, неясное будущее, сознание собственной неуместности, презрение к быту или, скорей, беспомощность перед ним, все эти комиссары в пыльных шлемах и старые пиджаки – это атмосфера Светлова, приметы его лирики; и Лев Шилов вспоминал, что такие глаза, как на концертах Окуджавы, видел прежде только у слушателей Светлова на его редких, но всегда успешных и востребованных творческих вечерах. Люди, слушая Светлова, становились лучше – хотя бы только в собственных глазах; но ведь и это немало. Иногда хочется соответствовать этой самооценке, и глядишь – кто-нибудь делает доброе дело. Как Светлов попросил перед смертью сына Сандрика: «Тут у медсестры есть мальчик, сын, он плохо одет… сходи с ним в магазин, купи ему пальтишко… иногда очень просто сделать доброе дело».

И Окуджаву Светлов заметил, полюбил одним из первых. Даже выгнал из дому Смелякова, когда тот по пьяному делу Окуджаве нахамил. Все они, комсомольские поэты времен сталинской реакции, очень много пили: пожалуй, в этом смысле Светлов ближе всего к Ольге Берггольц, которая очень его любила и так же отчаянно пыталась забыть свою молодость. Правда, Берггольц арестовали (хотя через полгода выпустили, выбив на допросах ребенка), а Светлова эта чаша миновала; но для обоих война со всеми ее ужасами была едва ли не самым светлым воспоминанием. Потому что там они могли быть людьми и противостояли реальной опасности, а не выморочным призракам, присвоившим себе право называться властью.

3