О поэтах и поэзии

Светлов (1903–1964) жил, как поэт, – и, как подобает поэту, не смог писать в принципиально антипоэтическую, бесчеловечную эпоху; его поэтическое творчество, по сути, оборвалось в 1929 году, а в 1941–1945 он пережил краткий ренессанс, написав несколько блистательных стихотворений и как будто вернув себе прежнее вольное дыхание. В конце пятидесятых он выпустил несколько новых сборников, а за предсмертный цикл был удостоен Ленинской премии (она, в отличие от Сталинской, присуждалась и посмертно), – но это безнадежные попытки: всю половинчатость оттепели он сознавал и новой высоты взять уже не мог. Но и самая смерть его – смерть поэта: болезнь возникла в результате затяжной депрессии (сколько бы ни опровергали роль психологических причин в генезисе рака, история литературы знает слишком наглядные случаи; у поэтов, говорил Шкловский, своя физиология, от душевного состояния их здоровье зависит сильней, чем от курения или климата). Светлов сравнительно поздно женился на грузинской красавице Родам Амирэджиби, родной сестре легендарного классика, сидельца и беглеца Чабуа; жена была младше него двадцатью годами. Она ушла к знаменитому итальянскому физику, тоже беглецу, перебежавшему на советскую сторону в 1950 году, – Бруно Понтекорво. Светлов, совершенно не приспособненный к одинокому быту, об уходе жены шутил в своей манере: «Она любит петь грузинские песни и хором, а я – еврейские и один». Из-за ухода любимой женщины он и умер, и это еще одно доказательство его принадлежности к особому роду людей – фантастически храбрых в экстремальных обстоятельствах и катастрофически беспомощных в так называемой обыденности. В советской поэзии, особенно во времена ее расцвета в двадцатые, принято было всем подыскивать зарубежный аналог: Уткин сам себя возводил к Байрону («Я плаваю, как Байрон, и играю на бильярде, как Маяковский!» – на что Маяковский заметил: «И бард поет, для сходства с Байроном на русский на язык прихрамывая»). Самого Маяковского сравнивали то с Рембо, то с Уитменом, Демьяна Бедного Пастернак называл «нашим Гансом Саксом», а Светлов, знамо, был наш советский Гейне – потому что сам вывел его в поэме «Ночные встречи», потому что сочетал иронию и лирику, потому что еврей, наконец. По воспоминаниям Якова Хелемского (и многих еще), Светлова это сравнение здорово раздражало. И не только потому, что оно чересчур комплиментарно (и как бы приписывает ему равнение на классика), а еще и потому, что оно неточно. Светлов – про другое: он поэт несостоявшейся утопии, поэт первого поколения, которое на руинах этой утопии родилось и осуществилось. Гейне – поэт романтической иронии, Светлов – поэт постромантический, снижающий интонацию, осмеивающий себя и собственные иллюзии, а главное – лишенный надежд на будущее: воспоминания есть, проектов – ноль.

Время нынче такое: человек не на месте,
И земля уж, как видно, не та под ногами.
Люди с богом когда-то работали вместе,
А потом отказались: мол, справимся сами.

Товарищ! Певец наступлений и пушек,

Ваятель красных человеческих статуй,
Простите меня, – я жалею старушек,
Но это – единственный мой недостаток.

(«Старушка»)

У раннего Светлова много стихов про романтическое прошлое, но почти ничего – про будущее, ради которого погибали друзья. Победили совершенно не те силы, на которые автор делал ставку. Вероятно, лучшее стихотворение раннего Светлова совсем не «Гренада», в которой есть магия, но по большому счету нет содержания, а «В разведке». Я приведу его в сокращении, потому что в середине оно несколько провисает: