О поэтах и поэзии

Но вот ближе к концу он действительно написал две отличные повести. «Случай с Полыниным» – в некотором смысле автобиография, только вместо блестящего офицера, фронтового корреспондента там очень хороший, но скромный летчик, командир авиаполка, который влюбился в актрису, приехавшую в Мурманск. А точней – это она в него влюбилась. Он приехал к ней в Москву и узнал, что у нее есть режиссер. Она этого режиссера не очень любит, но привязана к нему, зависит от него и, скорей всего, порвать эту связь не сможет. И Полунин уезжает от актрисы и, может быть, от своего счастья. Тут дело не только в том, что любить актрис человеку из публики не следует. Проблема в ином: для Симонова в это время сама Родина – «касаясь трех великих океанов» – такая же актриса. Она принадлежит режиссеру, и нам, простым смертным, на нее претендовать не положено. Она любит нас, когда мы ей нужны, и вообще ловко притворяется. Но нашей она не бывает. Это мы – ее собственность, а не наоборот. Я не знаю, имел ли он это в виду, но метафора прочитывается однозначно и встраивает «Случай с Полыниным» в один ряд с «Доктором Живаго»: там тоже про то, что женщина – и Родина – не могут долго принадлежать поэту.

Ну и написано отлично, точно, суховато. Обычно он диктовал, а тут, видимо, постарался, повычеркивал.

Говорят, «Двадцать дней без войны» – целиком заслуга Германа, ну, еще Никулина отчасти. Но без литературной основы не было бы и кино – это очевидно; очевидно и то, что, если бы Симонов картину не пробил, Герману бы элементарно не дали снимать после полочной «Проверки на дорогах», и не было бы у нас великого режиссера. Симонов доверил ему снимать любимую вещь – про еще одну актрису, еще одну короткую эвакуационную любовь; и если в «Полынине» актриса еще довольно-таки легкомысленна и непроизвольно лжива, слишком кокетлива, то в «Двадцати днях» она куда более настоящая. И потом, Лопатин ведь старше Полынина. И он понимает: благодарить надо за то, в чем повезло, что все-таки было дано, а требовать, предъявлять претензии – не мужское дело. Симонов понимал, что такое долг. И когда он после смерти Сталина отказался редактировать свои старые стихи; и когда он демонстративно, в знак протеста против чересчур масштабной десталинизации в исполнении трусов и конформистов уехал в ташкентскую добровольную ссылку… «Редактор просит вынуть прочь из строчек имя Сталина, но как он может мне помочь с тем, что в душе оставлено?» После Ташкента Симонов писал в основном прозу, но в последние годы написал вдруг несколько отличных стихотворений. Первое – «Молитва безбожника», из Киплинга: «Серые глаза – рассвет, пароходная сирена»… Вы их наверняка знаете. А второе – совсем короткое: «Осень. Сыро. Листья буры. Прочной хочется еды. И кладут живот свой куры на алтарь сковороды. А к подливам алычовым и горячему вину что добавить бы еще вам? Книгу? Женщину? Войну?»

Нет ответа. Кажется, умные собеседники-сотрапезники отказываются от всего. Куры с алычовой подливой, горячее вино – то, что надо. Прочная еда. Что до книг, женщин и в особенности войны – все это далеко не так плодотворно.

Симонов сделал свое дело – создал блестящий образ, и его блеск точно контрастирует с трагической участью. Сначала он отвергаем, потом принят, да поздно; стихи его постепенно забылись, вышли из моды, потому что на фоне разрешенного и возвращенного сильно померкли. Но тут оказывается, что они отнюдь не мертвы. Больше того: в иные минуты поневоле к ним обращаешься. Именно контраст блеска и нелюбви, чести и невостребованности создает Симонова: да, он не хочет участвовать в вакханалии разоблачений, у него много других дел. Но мало кто оценил его молчаливое упорство в конце пятидесятых. Он сумел удержаться от разоблачений, поскольку начинать надо было с себя – как-никак шесть сталинских премий. И последняя книга – «Глазами человека моего поколения» – посвящена поискам собственной вины. Или общенародной. Но валить на сюзерена не позволяет честь.

Он был хороший человек, пусть и не хватающий с неба звезд. Но у него достало мужества прожить один из самых горьких сюжетов и написать о нем на пределе честности; и война, которая к честности вообще располагала, осталась в этой книге полней, чем в иной эпопее. Это сделало его кумиром читателей и солдат, потому что он создал лирического героя, которому хочется подражать: усталого, грязного, но благородного воина, томящегося по недостижимому. Придет с войны – сразу достигнет, но в том и ужас, что хотеться ему будет уже совсем другого.

Родина бывает нашей во время войн и революций. Потом к ней возвращается беглый любовник, которого во время войн и революций мы что-то не видели: он прятался где-то, наверное.

А Полынин возвращается летать. От него не убудет. Он профессионал – не космонавт, конечно, но и не пешеход.

Михаил Светлов

1