О поэтах и поэзии

Симонов был совершенно обыкновенным поэтом – сказать «посредственный» было бы грубостью, незаслуженной и высокомерной, но в самом деле крепкий второй ряд. В первый он выдвинулся благодаря тому, что сумел прожить трагический и сильный сюжет и не побоялся предстать в невыгодных ролях: сначала – отвергаемый, из милости терпимый обожатель, потом возмужавший солдат, побывавший в нескольких серьезных переделках, доказавший свою отвагу и профессионализм, страшно повзро слевший за четыре года и переживший собственную страсть. После войны уже не Симонов зависел от Серовой, а она от него. Уже он был сталинским любимцем и новой элитой, уже его вечера собирали полные залы, уже на его пьесы, а не на ее роли ломились зрители. Вдобавок она была перед ним виновата – у нее во время войны случился короткий роман с Рокоссовским, тоже окруженный легендами. Одна из таких легенд выглядит достоверной: Поскребышев докладывает Сталину – маршал Рокоссовский, мол, живет с женой писателя Симонова, что делать будем? «Завидовать будем», – сказал Сталин. Ему слишком нужны были Симонов и Рокоссовский, да и Серова была не лишняя – чтобы в крутое время расправляться с народными кумирами.

Так что после войны, когда Серова вдобавок начала попивать, а у ее сына от первого брака, тоже Анатолия, окончательно испортились отношения с Симоновым и она согласилась отправить мальчика в интернат, – брак этот дал трещину. Как и очередной брак Родины с поэтом.

Во время войны Симонов писал о Родине стихи, поражающие именно интимным, глубоко личным чувством. «Да, можно выжить в зной, в грозу, в морозы, / Да, можно голодать и холодать, / идти на смерть… Но эти три березы / – тут у всякого чтеца голос срывается – При жизни никому нельзя отдать». Разумеется, он не сказал о войне – ни в стихах, ни в прозе – той правды, которую сказали Слуцкий, Самойлов, Кульчицкий, Виктор Некрасов, даже Эренбург в «Буре». Но люди ведь читают книжки не только ради правды – а ради того, что им кажется правдой, то есть ради совпадения своего опыта с чужим. Этот резонанс драгоценен, и если он состоялся – кому какая разница, правда сказана или убедительная красивая ложь? У Симонова – правда, но не вся; правда психологическая, а не окопная. Народной войны, описанной в поэтическом эпосе Твардовским, у него тоже нет, но на то он и Симонов, а не Твардовский, дворянин, а не крестьянин – у раскулаченных крестьян и сосланных дворян свои трагедии, никому не легче, даром что антагонисты.

Но такие шедевры, как «Словно смотришь в бинокль перевернутый», «Над черным носом нашей субмарины», «Если Бог нас своим могуществом», «Жди меня» – о, как же без него! – и «В домотканом деревянном городке» – это останется. Мы как-то с Леонидом Юзефовичем час читали друг другу наизусть военного Симонова, все, что было на пластинке с записью творческого вечера в Останкино. И Юзефович, к сентиментальности не склонный, сказал: да, вы правы, все-таки… все-таки хорошо.

3

После войны, как уже сказано, любовь с Родиной и Серовой разладилась, муза улетела, и Симонов стал писать такое, что в авторство книги «Друзья и враги» решительно невозможно поверить. То есть это просто совсем никуда. Он еще пытался добирать эмоцию за счет лирического самоподзавода, но сползал в такую фальшь, что сам, кажется, начал испытывать отвращение к лирике. Последняя вспышка какого-никакого лирического чувства – книга «Стихи 1954 года», в это время ему уже нравилась Лариса, жена Семена Гудзенко. Когда она овдовела, Симонов на ней женился. Такая у него была карма – жениться на вдовах героев. Примерно так же досталась ему и овдовевшая после Гумилева муза русской военной поэзии – не окопной, скорее гусарской.

Он претерпел серьезный разнос за «Дым Отечества» – думаю, не только потому, что вещь была непозволительно мягкой по меркам холодной войны, но прежде всего потому, что она еще и написана не ахти. Потом практически не знал критики, и хотя на всех своих начальственных постах он не делал никаких особенных гадостей, никаких особенных заслуг перед советской литературой у него тоже не было. Редактируя «Новый мир», он не печатал явной графомании; вступился за космополитов, прятавшихся за псевдонимами, и настоял на священном праве писателя называться, как ему нравится (вероятно, потому, что и сам был Кириллом, а не Константином). Но Пастернака, например, не напечатал – стихи из романа опубликовал Всеволод Вишневский, главред «Знамени», модернист и большой любитель Джеймса Джойса, во что почему-то сегодня не верят. А он ведь и «Оптимистическую трагедию» написал по лекалам символистского театра, в ней многое от Леонида Андреева, даже от Метерлинка… Симонов, в отличие от него, был честный и крепкий советский драматург, середняк. Профессионал.