О поэтах и поэзии

«Спит больница, тишина, все в порядке,
И сказал он, приподнявшись на локте:
– Жаль я, сука, не добил тебя в Вятке,
Больно ловки вы, жиды, больно ловки…
И упал он, и забулькал, заойкал,
И не стало вертухая, не стало,
И поплыла вертухаева койка
В те моря, где ни конца, ни начала!
Я простынкой вертухая накрою…
А снежок себе идет над Москвою,
И сынок мой по тому по снежочку
Провожает вертухаеву дочку…»

Знаете, вот это – гениальные стихи. Даже если бы не было песни, они были бы гениальными. Почему? Потому что более точного описания стокгольмского синдрома нет в русской литературе. Понимаете, мало того, что они люто ненавидят друг друга, мало того, что даже болезнь, даже рак, даже перспектива скорой смерти их не примиряют. Ужас в том, что все это зарастет, как по живому телу: «И сынок мой по тому по снежочку / Провожает вертухаеву дочку…» Снег прошел над Москвой, выпал – и все прикрыл, и как будто ничего не было. Понимаете, вот в чем мужество настоящее, вот в чем сила.

Мне кажется, что у Галича есть только одно еще произведение, сравнимое по мощи с этим – это «Больничная цыганочка», описание того же стокгольмского синдрома, когда заложник любит захватчика, потому что много времени вместе провели. Галич очень точно воспроизводит здесь психологию простого человека, хотя простых людей не бывает, эта психология очень сложная. Галич здесь рассказывает историю этого шофера, вечной обслуги при начальнике. Помните:

А начальник все спьяну о Сталине,
Все хватает баранку рукой…
А потом нас, конечно, доставили
Санитары в приемный покой.

Ну, они там в кювет, видимо, въехали. И вот начальник лежит в больнице, ему «и сыр, и печки-лавочки», а этому шоферу – ничего, ничего ему не носят. Он там только делится киселем:

Я с обеда для сестрина мальчика
Граммов сто отолью киселю:
У меня ж ни кола, ни калачика —
Я с начальством харчи не делю!

Ну а потом он встречается с медсестрой в больничном коридоре:

Доложи, – говорю, – обстановочку!
А она отвечает не в такт:
– Твой начальничек сдал упаковочку —
У него приключился инфаркт!

И вот здесь только что ругавший этого начальника, издевавшегося над ним, плакать начинает по нему:

Да, конечно, гражданка – гражданочкой,
Но когда воевали, братва,
Мы ж с ним вместе под этой кожаночкой
Укрывались не раз и не два.
Да, ребята, такого начальника
Мне, конечно, уже не найти!

Ведь с Галичем как было? Понимаете, вот любопытный сам по себе парадокс. Галич начал писать, его писания были реакцией на то, что прошел культ личности, прошли репрессии, прошли миллионы жертв – и как бы все это разоблачилось, и даже можно реабилитировать это все, и можно дальше жить. И здесь Галич начал писать, потому что он не согласен примириться, он продолжает об этом напоминать.

Арбузов, учитель его, ему кричит на собрании, где осуждаются его песни, в Союзе писателей: «Ты же не сидел! Как ты смеешь присваивать чужой лагерный опыт? Ты же не из сидельцев! От чьего имени ты говоришь?» А Галич говорит от имени страны, которая не может примириться с происшедшим, которая не терпит того, что «дело забывчиво, а тело заплывчиво». Ну как с этим жить-то дальше, строго говоря?

Галич здесь, конечно, достигает выдающихся высот, и не только в разоблачении культа. О каком разоблачении культа можно говорить? Галич силен, кстати говоря, и не как сатирик. Галич силен, во-первых, там, где он по-некрасовски бичует самого себя, но еще сильнее он там, где он проникает именно в психологию вот этого человека, которому хоть кол на голове теши, хоть плюй в глаза, а все будет Божья роса.

«Вальс Его величества, или Размышления о том, как пить на троих» – пожалуй, в этом смысле самое грандиозное его произведение, одно из моих любимых. И я его с удовольствием вспомню: