О Пушкине, o Пастернаке

Само сравнение «как некий херувим» — калька с французского «comme un chérubin», встречающегося в известном Пушкину переводе Ветхого Завета: «Vous étiez comme un chérubin qui étend ses ailes…» (Ézéchiël 28: 14; Bible 1817: 1081; Библиотека Пушкина 1910: 158, № 604). Французский переводчик Шекспира Летурнер использовал это выражение в монологе Макбета (акт 1, сцена VII), когда тот готовится совершить убийство Дункана и размышляет о его возможных последствиях: «la pitié <…> portée comme un chérubin du ciel sur les invisibles courriers de l’ air» (Shakspeare 1821: III, 382; перевод: «Сострадание <…> несомое, как некий херувим небес, на невидимых скакунах воздуха»). Следует отметить еще одно совпадение с данным монологом: слова Сальери «чем скорей, тем лучше» повторяют оборот в его первой фразе: «Si lorsque ce sera fait c’était fini, le plus tôt fait serait le meilleur» (Ibid.; перевод: «Если, когда это будет сделано, всему делу конец, то чем скорей делать, тем лучше»). Поскольку в обоих случаях речь идет о замышляемом вероломном убийстве гостя, можно предположить, что Пушкин хотел напомнить читателю о монологе Макбета, ибо в нем устами будущего убийцы сформулирована мысль о том, что совершенное преступление рано или поздно оборачивается против преступника: «La Justice, à la main toujours égale, fait accepter à nos propres lèvres le calice empoisonné que nous avons composé nous-même» (Ibid.; перевод: «Справедливость своей всегда беспристрастной рукой поднесет к нашим губам ту отравленную чашу, которую мы сами же изготовили»). Явные отголоски этой шекспировской максимы слышны в «Людовико Сфорца» Барри Корнуола (см. выше), где героиня, отомстившая за мужа, восклицает: «Thus justice and great God have ordered it! / So that the scene of evil has been turned / Against the actor in it; black thoughts arisen / And foiled the schemes of fierce imaginers, / And — poison given for poison» (Cornwall 1822: I, 33; перевод: «Так повелели справедливость и великий Бог! / Чтоб сцена зла обратилась / Против главного актера в ней; чтоб черные мысли восстали / И поломали планы жестокосердых безумцев, а яд был дан за яд»). Хотя в МиС, в отличие от «Макбета» и «Людовико Сфорца», идея божественной справедливости, «высшей правды» не эксплицирована, она драматически выражена в финале «маленькой трагедии», когда сознание Сальери вдруг отравляет «черная мысль» о том, что он не гений, и мы понимаем, что это и есть вернувшаяся к нему «отравленная чаша».

Вот яд, последний дар моей Изоры. — Поскольку Пушкину не были доступны какие-либо сведения о личной жизни Сальери, попытки некоторых исследователей установить реальные биографические прототипы Изоры (см.: Бэлза 1953: 67; Pisarowitz 1960: 13) следует признать безосновательными. Полемизируя с интерпретациями имени Изора как имени реально-исторического, Б. С. Штейнпресс напомнил источник, безусловно известный Пушкину, — первую строфу сатирического стихотворения Вяземского, опубликованного с музыкой Мих. Ю. Виельгорского в «Полярной звезде на 1824 год» — издании, которое было прислано А. А. Бестужевым Пушкину в Одессу, содержало ряд сочинений самого поэта и получило отклик в его письмах (см. Пушкин 1937–1959: XIII, 84–85, 87–88):

Давно ли ум с Фортуной в ссоре,
А глупость счастия зерно?
Давно ли искренним быть горе,
Давно ли честным быть смешно?
Давно ль тридцатый год Изоре?
Давным-давно.

(Вяземский 1986: 122; Штейнпресс 1980: 173)