О современных методах исследования греческих и русских документов XVII века

Нельзя не восхититься одному качеству нашего рецензента: когда речь идет о работе других исследователей, то у них все должно быть строго доказано, снабжено в необходимом количестве ясно выраженными определениями источников, классификация документов должна непременно соответствовать понятиям археографии нашего времени; если же дело касается анализа и выводов самой Л. А. Тимошиной, то здесь эта строгость, четкость и доказательность совсем не обязательны, можно отдавать предпочтение любому положению, выдвигать гипотезы, никаким образом не основанные на источниках, пренебрегать даже вполне ясными указаниями текстов – лишь бы это все служило созданию собственной, будто бы опирающейся на прочный фундамент источников, точки зрения. Выше мы уже продемонстрировали эти наши наблюдения на примере отношения рецензента к «делу» № 2. Теперь имеем возможность пополнить свои впечатления, разбирая ситуацию с «учительным двором» в Москве в первой трети XVII в.

Необходимо принять во внимание, что слова «учительный двор» применительно к культурной жизни Москвы указанного времени впервые появляются именно в связи с жалованной грамотой протосингелу Иосифу: до сентября 1632 г. мы не имеем описания какого бы то ни было учебного заведения в столице России, которое определялось бы таким (или подобным) образом, не имеем указания источников на действия русского правительства в этом направлении. Почему же жалованная грамота и в первом, и во втором черновом варианте употребляет это понятие в связи с будущей преподавательской деятельностью Иосифа? На этот, казалось бы, трудный вопрос могла бы ответить сама Л. А. Тимошина, которая убедительно показала, что, «благодаря четкому механизму русского приказного делопроизводства», жалованная грамота царя и патриарха Иосифу представляла собой «ответ» на все пункты тех просьб, которые содержались в челобитной протосингела (Рец. С. 567–568), а в этом начальном в «деле» документе как раз находятся принадлежащие Иосифу слова: «И служить духовным делом, греческие книги на славенской язык переводить и малых робят на учительном дворе учить языку и грамоте греческой» (Рец. С. 695). Если не «подгонять под ответ», а спокойно анализировать предлагаемый нам текст, то нужно, скорее, сделать вывод, что это именно протосингел Иосиф впервые назвал «учительным двором» то место, где он будет преподавать греческий язык и грамматику. При этом он имел в виду, скорее всего, не какой-то уже существовавший «двор», а ту келью, которую просил у властей для своего проживания, т. е. каменную келью Иоанникия Грека, одного из самых привилегированных греков Москвы первой трети XVII в. (см.: Фонкич Б. Я. Иоанникий Грек…). Л. А. Тимошина прямо-таки восстает против нашей идентификации учительного двора с кельей Иоанникия Грека – протосингела Иосифа. «Остается непонятным, каким образом “келья”, вряд ли занимающая большое пространство, могла превратиться в “двор", и из каких слов жалованной грамоты такое превращение следует» (Рец. С. 596); «…келья, пожалованная Иосифу в Чудовом монастыре, была местом его жительства и никоим образом (выделено нами. – Б. Ф.) не представляла собой “учебного класса”, а уж тем более целого “двора"» (Рец. С. 597).

Л. А. Тимошина, вероятно, впервые занявшись историей просвещения XVII в., не имеет представления о том, что обычно, за исключением особых условий, школа низшего, а иногда и среднего уровня, по крайней мере, на первых порах своего существования находилась непосредственно там, где жил учитель (или учителя). Поэтому школа протосингела Иосифа в Москве, будучи сначала, несомненно, совсем небольших размеров, и не могла помещаться ни в каком ином месте, кроме жилища дидаскала. Мы не знаем, каких размеров была данная ему келья Иоанникия Грека; не исключено, что Иосиф, желая открыть обучение греческому языку, потому и просил сразу именно это помещение, так как оно подходило для его службы. Что же касается наименования «учительный двор», то о нем мы впервые, как это отмечено выше, узнаем как раз из челобитной Иосифа: келья Иоанникия Грека в Чудове монастыре могла быть настолько просторной (а, быть может, и стояла отдельно на монастырском дворе, как это будет через 50 с лишним лет в случае с Тимофеем, основателем Типографской школы, после оставления им этого училища), что была охарактеризована будущим организатором школы и, по-видимому, единственным ее преподавателем именно так, как это и зафиксировала жалованная грамота.