О свободе: четыре песни о заботе и принуждении

В этом смысле одна из причин, по которым мужское наркопотребление и/или зависимость так легко объединяются с «героической одиссеей» – древней повествовательной структурой, состоящей из поиска, испытания, трансформации и триумфального возвращения домой, – заключается в том, что одиссея по определению является временным пребыванием вне домашнего социума (даже если конечная цель – возвращение к нему), вдохновленным легендарной, практически непреодолимой тягой к «бродяжничеству» или «приобретению опыта» в противоположность нахождению дома и заботе о тех, кто живет на ранчо. В этом смысле десоциализирующее свойство зависимости – склонность вытеснять заботу о других заботой о собственном кайфе – соответствует определенным ожиданиям от маскулинности, героическим, жалким или даже квирным (например, в фильме Альфреда Лесли и Роберта Франка 1959 года «Погадай на ромашке», где художник Ларри Риверс играет Майло – мужчину, которого хихикающая, обкуренная, гомоэротическая банда из Аллена Гинзберга, Грегори Корсо и Питера Орловски избавляет от бремени гетеродомашней среды; фильм заканчивается побегом Майло на вечеринку с парнями, пока его жена, ухаживающая за их маленьким сыном, рыдает в знак протеста. «Не плачь. Не о чем слезы лить», – говорит ей Майло. «А ты-то что об этом знаешь?» – спрашивает она. «Уж я-то точно знаю, по чему стоит лить слезы – явно не по этому», – говорит Майло, гневно пинает стул и уходит. Я, будучи молодой поэтессой, задавалась вопросом, с кем мне здесь соотнести себя?[94]).

Такое уклонение противоречит стереотипам о мужчине-кормильце – отсюда и обвинения в адрес зависимого (мужчины) в том, что он «не производит ничего – ничего стоящего или реального» (Деррида) или что он на стороне «берущих, а не создающих» (в духе Митта Ромни образца 2008-го). В действительности же мифы о кормильце и бродяге связаны одним изношенным узлом (вспомните: «О, Господь, я рожден был на свет бродягой, / Выживал, как мог, не грешил. / Уж я скоро совсем уйду, / Но надеюсь, что ты поймешь: / Я рожден был на свет бродягой»[95]). Этот узел приводит к раздору, но он и рядом не стоял с чудовищной значимостью зрелища «женского нарциссизма» – ЭБ, курящей «ради себя, даже вопреки другим», – особенно в том случае, если рассматриваемая женщина – мать или потенциальная мать (а таковыми в глазах многих является большинство женщин)[96]. Представьте, если бы Дельфин Сейриг – актриса, сыгравшая несчастную жену в «Погадай на ромашке», – решила присоединиться к парням и раскурила бы с ними травки, выхлебала бутылку дешевого вина и отправилась на вечер в Бауэри, оставив спящего сына наверху – фильм бы мгновенно превратился из беззаботной битнической классики в ужасающий портрет материнской халатности. Интересно, как всё это подытожила виртуозная игра Сейриг шестнадцать лет спустя в феминистском шедевре Шанталь Акерман «Жанна Дильман, набережная Коммерции 23, Брюссель 1080» – фильме, в котором героиня Сейриг в течение трех дней покорно выполняет домашние обязанности, пока внезапно насмерть не закалывает мужчину ножницами.

Вспомним также, насколько исхожен вдоль и поперек сюжет о Черном зависимом мужчине, который очнулся от наркотического дурмана и пришел к обновленной и устойчивой политической осознанности (ср. Малкольм Икс, Айсберг Слим, Д. Уоткинс и так далее), по сравнению с отсутствием изношенной повествовательной арки политического искупления и просвещения зависимой Черной матери, несмотря на ее бесчисленные изображения в популярных фильмах и сериалах: «Ребята с улицы», «Лихорадка джунглей», «Дело Исайи», «Дом семейства Пэйн» и «Лунный свет». Я полностью поддерживаю наделение наркозависимости политической агентностью, но важно заметить, что, пока и если это путешествие синонимично «становлению мужчиной», «борьба» зависимой женщины «за свободу» навсегда останется «непроницаемой и непереводимой на язык политики», как однажды сказала Хартман о положении Черных женщин, работающих по дому.

Причинами подобной непереводимости являются радикальное неравноправие и несправедливость. Но в ней, вопреки ядовитому корню, есть и скрытая возможность. По крайней мере, она заставляет нас замедлиться и исследовать свою тягу к превращению всякого рода борьбы в героические сюжеты личного или политического восстановления. Она заставляет нас чуть дольше быть наедине с крахом, что, в свою очередь, побуждает нас задаться вопросом о том, что именно мы хотим построить на месте всего, что рухнуло[97].