О влиянии Евангелия на роман Достоевского «Идиот»

Основными для понятия «идиот» (от древнегреческого ἰδιώτης – букв, отдельноое, частное лицо) являются такие значения, как «несмысленный от рожденья», «малоумный», «юродивый»[82]. Кроме того, А. С. Долинин указывает в статье «Достоевский среди петрашевцев», что еще во второй половине 1840-х годов в поле внимания писателя был «Карманный словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка, издаваемый Н. Кирилловым». Как там специально поясняется, современное употребление слова подразумевает человека «кроткого, не подверженного припадкам бешенства, которого у нас называют дурачком, или дурнем». Все эти значения слова своеобразно и многократно оттеняются в романе, раскрывая необычность облика Мышкина[83]. Например, в конце первой главы «Идиота» читаем: «Ну коли так, – воскликнул Рогожин, – совсем ты, князь, выходишь юродивый, и таких, как ты, Бог любит!» А в следующей главе сказано, что «князь просто дурачок и амбиции не имеет», по мнению лакея Епанчиных (8; 14, 18). Очень часто используя в романе прием «повтора» для выделения особенно важных мыслей, идей или черт своих героев, Достоевский считает необходимым через несколько строк вновь написать, укрепляя в читателе определенное впечатление о Мышкине, что «хотя князь был и дурачок, – лакей уж это решил, – <…> князь ему почему-то нравился, в своем роде конечно» (8, 19). Вскоре сам Лев Николаевич признается генералу Епанчину, что четыре года назад выехал из России «почти не в своем уме», и в роман вводятся сведения о состоянии героя в прошлом, – состоянии, совпадающем с традиционными представлениями об идиотизме. Сообщается, что Мышкин «правильно не учился», хотя и очень много читал; упоминаются впервые его частые припадки, которые «сделали из него совсем почти идиота» (8; 22, 24–25). Но одновременно с этим ярко обнаруживаются зоркая наблюдательность, тонкая интуиция и необычайная прозорливость князя. Например, с первого взгляда на Ганю Мышкину «почувствовалось как-то», что он, старавшийся показаться простодушновеселым, «когда один, совсем не так смотрит и, может быть, никогда не смеется» (8, 21). Лев Николаевич сразу понимает состояние Рогожина и говорит Гане, что «в нем много страсти, и даже какой-то больной страсти. Да он и сам еще совсем как будто больной» (8, 28). Тут же читатель узнает, что князь – не просто замечательный каллиграф, но и способен почувствовать в почерке «военно-писарскую душу» человека или даже перевести в русские буквы французский характер, что, по его собственным словам, «очень трудно» (8, 29). Так Достоевский наделяет своего героя «способностью всемирной отзывчивости», которую писатель считал «главнейшей» в русском народе, как выразился он позднее в речи о Пушкине (26, 145). Эту черту пушкинского гения Достоевский особенно высоко ценил и писал о ней уже в начале 60-х годов[84]. Наконец, Мышкин, до глубины понимая чужие души, не только угадывает по портрету, что Настасья Филипповна – человек необыкновенной судьбы, много страдавший и очень гордый, но и предсказывает в первый же день своего возвращения в Россию, что Рогожин, встреченный им в поезде, зарежет ее.

Роман насыщен предчувствиями, предвидениями и прозрениями князя. Они в сочетании с его христоподобием и «священной болезнью» указывают на связь заглавия романа с литературной традицией, восходящей к средневековью, когда идиотом нередко называли человека не слишком образованного или вообще далекого от «книжной премудрости», но наделенного идеальными чертами и глубокой духовностью. Идиот был типическим героем тогдашней литературы, которому, как и Мышкину, открывались пути приобщения к высшим тайнам бытия[85]. Подводя в конце сентября 1868 года итоги размышлениям о ведущих чертах своих действующих лиц, Достоевский, удовлетворенный выбранным для романа заглавием и вполне осознавая всю его многозначность, подчеркивает в записной тетради: «В Князе – идиотизм!» (9, 280).

8. «Утаил от премудрых и разумных и открыл младенцам» (Несколько замечаний о роли Лебедева в раскрытии новозаветного подтекста романа и его центральной идеи)

«Апокалипсис. Молитвы и гнусный», – так Достоевский обобщил для себя в черновиках суть характеристики Лебедева (9, 248). В тот же день, 10 апреля 1868 года, в рабочей тетради появилась и евангельская цитата, послужившая заголовком данного раздела, а также заметки: «Лебедев – гениальная фигура. <…> (Недозрелый философ. Пьянство.)» (9, 252–253). Приведенные строки соседствуют в подготовительных материалах с записями: «Князь Христос». Как будет видно из дальнейшего, это – вовсе не случайность.