Обэриутские сочинения. Том 2

И тогда окаменело многое другое – яйцо головы, горло, шея, наконец окаменело почти всё. Что-то оставалось внутри. После чего окаменело всё.

Не осталось и последнего. Самого последнего. Наипоследнейшего, названного (всюду и везде) движением.

Вперёд.

Назад.

Движение вбок.

Не двигалось ничего.

Кроме Ядликов, произносивших на окаменевшем затылке единственное доступное тем крошкам созвучие:

ЗРЯ

И

ЗРЮ

Пока эти пернатые гномики, карлики, навозные блохи не разложились. Там, в далёком необъятном просторе, далёком мужественном мужестве, оставив после себя тишину.

Та окаменелость, на которой они недавно суетились.

По мировому исчислению лет восемьсот назад, не более того.

Пролетали из других миров странные плоскости… А она стояла, продолжала стоять в недвижимости.

Стоит и теперь – в темноте и тишине. И будет стоять всегда, наверное вечно, утешая ангелов, раздражая Всевышнего,

АМИНЬ.

Ленинград 1932

Лавка с дырой, или Чинарь-молвока (быль)

У него на прилавке косматые вещи, утратившие форму, даже своё назначение. Другие – посиневшие от старости, какие-то маленькие, с круглыми ротиками, с вилками вместо пальцев, всё кружатся, кружатся… Ах, идиотики! И зачем только их положили на среднюю полку! Ум их разнообразен, мысль устойчива, желания продолговаты. Им всё равно не придётся управлять своей судьбой. Смотрите – что там закопошилось под самой витриной, и какой отвратительный запах тухлой рыбы! Нет, не будем туда подходить! Уберите, доктор, уберите, миленький, оно губительно отзывается на всеобщем здоровье! Нужно ли перечислять остальное? На полках – кирпичная кастрюля, всевозможные несообразности. Тут же собраны некоторые сувениры. Исторические, и личного употребления. Первым когда-то действительно подчинялись времена и поступки, а теперь – вот – жалкое подобие предметов. Сам хозяин приходит в лавку только раз. Пухлый затылок, редкие зубы, на плечах чужие кудельки, в ушах нитки – вот его портрет. Ох, до чего дурён! Ужасно некрасив! А какие вытянутые мысли копошатся у него между тех разноцветных ниток! Наверно, ему хочется икнуть. Даже противно. Был такой случай, пришёл к нему покупатель и говорит: почему у вас нет гвоздей, чтобы повесить мою маленькую душу, мой грязный уголок, который не видно. Глупости какие! Он оказался памятником Козлову, сменившим плащ путешественника на старую бабушкину шубу. И этот распался у всех на виду, оказался вполне приличным, да и пришёл, как покупатель. В другой раз, с протяжно-мечтательным звуком появился министр просвещения. Он так и не вошёл, и до сих пор нельзя понять: куда же он девался?

При хозяине произошло, ох, много, а при мне – ещё больше. Только, прошу, не сомневайтесь: вам говорят самую-самую глубокую правду. Когда я впервые, совсем один, стоял за прилавком, я бы без колебаний подошёл к яме и заглянул в её глубину, туда, где по временам отражаются разные малости, но чаще – укрупнённые множества. Разумеется, в их обратном, исконном, значении. Интересно, как же рассуждают другие, которые наклоняются, всматриваются, а перед глазами – ни-че-го, совершеннейшая пустота. Скорее всего, уверяют, что между прилавком и той фарлушкой – вовсе не дыра, а что-то незначительное, по-просту сказать – мизерное. Вполне возможно, подобная нецелесообразность и сегодня кажется удивительной. Более того, фантастической. Почему это так? Почему только передо мной открывается заросший палисадник с ветлами, клёнами и добрыми, отзывчивыми дятлами. Ну почему, как вы полагаете? Вскоре мне стало ясно, что прав никто другой, только я.