Обэриутские сочинения. Том 2

Тремя шагами позади шлёпал в дохлых тапочках, с негромкой улыбкой Афродиты на изящном носу, почему-то прозванный Лодейниковым.

Потом невесело ступал, пожалуй, самый из них приветливый. Обмотав шею женским чулком, наподобие вязаного шарфа, картавя на несколько букв, он пытался дирижировать в такт собственному пению, напоминавшему ветхий ши́бот из эши́бота.

По его пятам следовали двое. Оба невеликие ростом. Один медленно покашливал, изображая древнего из Фив эльфа. Покашливал и другой. На чём их сходство и заканчивалось. Будучи капитаном, второй словно надувал паруса швертбота, словно взлетал потухающим Моцартом.

За этим бежал совсем уж махонький, хотя и коренастый, в камзоле и кружевах, пронизанный комнатной пылью. Когда он оборачивался, обнаруживал немалый горб и длинные нечёсаные волосы посадника Евграфа.

Почему мне трудно туда смотреть? Надо бы забить и забыть эту скважину. Неужели нет куска фанеры? Ладно, завалю её старым креслом. Слава богу, втиснулось.

Теперь из-под перекрученных пружин слышались слабеющие голоса.

– А мы просо сеяли, сеяли, сеяли…

Покричат, покричат да и смолкнут.

В тонкое, плохо прибранное утро я вошёл в магазин, вернее, лавчонку, простым покупателем, и не по своей вине задержался. Поверьте мне, ради бога! (А вы не заходите; никакого, скажу вам, резона. В лавке лопнули трубы, залетел вспотевший журавль. Ходят-ходят доисторические до ужаса горячие ветры. Хорошо ли всё это?) Тогда-то и произошло, пожалуй, самое, самое, самое непонятное.

– О чём ты задумался? Вонь устейшая, ты же по-хозяйски оскаешь, – пищит незнакомый голосишко.

Принялся я на правах главного хозяина осматриваться и, представьте, высмотрел. В это, конечно, трудно поверить, но там, под самым карнизом, притаился тот самый… Думаете, кто? Бонапарт, Софокл, коробейник из Вытегры? Нет, нет и нет. Под карнизом притаился тот самый чинаришка по имени… Ну конечно, Молвок. Вот история!

– Я изрядно остыл в непроглядной вашей погоде, – громогласно пищал он, – даже зонтики проступили на моём самом тайном месте. Даже лёжики выступили между выколок. А выколки, они, между прочим, выколки. Они-они выколки: блей плыс ваген. Блец плесак! Без прыс флатер…

И дальше, наверное, опять по-иностранному: бр. Гру. Вря. Пойди определи, чего он желает?

Как бы вы поступили на моём месте? Не знаете? А я, ученик давно прошедшего, произнёс:

– Давай-давай, спускайся! И немедленно.

Сначала Молвок сопротивлялся собственному рассудку. А потом…

Не спеша, но мгновенно снял я висевшую за дверью стремянку. И вот чинаришка уже стоит у прилавка.

– Кто это вопит? – спросил он, стараясь заглянуть под кресло.

– Наши с тобой сородичи, – нашёлся я. И тут же спросил: – Откуда он, чинарь, взялся?

– Большой секрет, – шёпотом проговорил Молвок, – хотите правду?

– Конечно, нет.

– Так вот. Выписал с одним ажокой по фамилии Ванькин. Я вместе с вами не знаю, что такое «ажока», и, конечно, Молвоку не поверил.

А между тем Гржибайло уже тут как тут.

– Гони документ, – выкрикнула она тихо и довольно вежливо.

Документов, конечно, не оказалось.

Тогда Гржибайло взялась за своё: бац-бац-бац, палить принялась. Думаете, невозможно? Но так было.

Говорю ей:

– Мне, хозяину, да и вам нужна только победа, а вы?

– Верно, – соглашается Гржибайло, – только победа. – А сама продолжает и продолжает. Разумеется, не в меня, не в Молвока. Просто так, в пустоту. И что самое отвратительное, эти «бац» без малейшего звука. Представляете наш страх: пш-пш, и всё!

Что же было для меня в ту минуту главным? Да уберечь подопечного чинарушку от испуга.

Она – «пш», а его на прежнем месте, представьте, уже нет. Я под прилавок, под кресло, на шкаф, на потолок. Нет как нет.

Она – бац да бац, а я ей:

– Ты что наделала, негодяйка?!

Молчит и знай своё:

– Эй ты, выколка-выполка. Сис-пыс батер-флатер! Подай хоть знак. Хоть отзовись!

В ответ – тишина. Только изредка «пш» да чуть слышное из подполья:

– …сеяли, сеяли…

– Ну и крень ты еголая! Ну и крень!

А негодяйка на меня и не смотрит.

– Крень-крень! Еголая-еголая! Знай, и мне на тебя смотреть тошно! Ты для меня фистула без горлышка. Ясно?

Одна надежда: кто-нибудь, когда-нибудь, где-нибудь его повстречает. Может быть, в Праге, может быть, на Крещатике.

Тогда всё сначала, всё, что здесь приключилось.

Вот и вся наша быль и небыль, всё, что я хотел рассказать.

Вот и всё.

Ноябрь 1948

Москва – Ленинград

Только штырь

Часть первая

Мой спутник и я оказались на окраине города, неподалёку от моста через довольно быструю речку.

Мы спустились по заросшему лопухами откосу к самой воде. Как раз тогда с рёвом и пеной воду прорезала моторная лодка. Большая скорость да и солнце, светившее прямо в лицо, помешали разглядеть, что за уродливая сила подняла, перевернула моторку, бросила через перила, волокла по проезжей части моста, потом по широкой пыльной улице.