Обертоны

прикажете это понимать? Мне-то как раз казалось, что исполнитель в этом случае скорее находится у автора

в подчинении. Но вместе с тем моя игра, видимо, оказалась воплощением его намерений, его жестов. Во

всей ситуации легко было распознать нарциссизм Ленни, для которого исполнение служило зеркалом. Но

кто, в конце концов, извлекал из этого выгоду? Может быть Платон? Ведь «Серенада» и задумывалась, как

своего рода музыкальное воплощение его диалогов о любви. Философ наверняка бы

168

улыбнулся. Отношение Ленни ко мне, мое к нему, и наше общее — к его музыке было совершенно одно-значным. Платоническим.

Музыка и потом часто сводила нас вместе. Сегодня, после его смерти, больно сознавать, что нас связывала

только работа, — за ее пределами нам с ним так и не удалось никогда по-настоящему поговорить.

Бесспорно, помехой служили не только мои многочисленные комплексы, но и то, что он постоянно

находился в свете прожекторов и что вокруг него всегда роились какие-то загадочные тени. Случай для

психоанализа? Вильгельм Райх наверняка попытался бы добраться до первопричин наших симпатий и

антипатий.

Несмотря ни на что, встречи с Ленни были важным для меня примером того, как существенное соединяется

с пустяками, аналитический ум с импульсивностью, и как противоположности могут образовывать некую

целостность. Его прочтение Малера — документ нашей эпохи, а сам Бернстайн, при всей своей

противоречивости, одна из немногих подлинно творческих личностей нашего века. К сожалению, ничем не

восполнить ни прерванную совместную работу, ни силы и обаяния его жизнеутверждения, полного

красочных противоречий.

Мое ухо, укушенное Ленни в приступе восторга на вечеринке по поводу нашего последнего концерта в

Нью-Йорке, уже на следующий день не болело.

Только записанная нами вместе музыка все еще может служить доказательством моего восхищения и

нашего внутреннего родства. Впрочем, и то, и другое — лишь капли в реке времени.

169

С приветом!

Я ждал лифта в отеле «Империал» в Вене, где меня еще в прежнее время, когда я жил в Москве, нередко

поселял Musikverein; двери лифта открылись, из него вышел человек. «Лицо знакомое», — автоматически

подсказала память. Я поздоровался почти машинально. Он отошел на пару шагов, обернулся и внезапно

произнес: «Да это же Кремер! Сервус!*» Теперь и я знал, кто ко мне обратился — великий австрийский

пианист Фридрих Гульда. «Скажи», — через секунду спросил он меня, — «как можно было бросить такую

очаровательную женщину?» Несколько мгновений мне понадобилось на то, чтобы сообразить, что он имеет

в виду Татьяну — несколько лет прошло с тех пор, как мы разошлись. Поэтому я ответил смущенно: «Так

уж, к сожалению, вышло». Гений изобразил на лице изумление, подкрепленное энергичным: «Не понимаю».

И, кинув на прощание: «Ну, бывай!», удалился.

* С приветом ( нем., австр.)

170

Годом или двумя позже во время Зальцбургского фестиваля Гульда давал серию концертов на краю города, в Петерсбруннхоф, в альтернативной программе, собравшей толпу восторженных поклонников. Мы с Леной

все три вечера были в зрительном зале. Это было удивительно. То, на что этот пианист был способен, казалось неправдоподобным. Прежде всего, он играл на инструменте, встречающемся в наше время только в

музыкальной энциклопедии: на клавикорде. Звук, хоть и деликатно усиленный электроникой, производил

гипнотическое впечатление. Гульда сам во вступительном слове признался: ему понадобилось несколько

лет, чтобы этого добиться.

Но не только мастерство в обращении с клавикордом, — прежде всего его способность к импровизации, его

общая музыкальная чувственность, которая, как все подлинно артистическое, была исконно-музыкальной, то есть выходила за пределы всякого пианизма, — все это заставляло онеметь от восторга. С каждым

вечером во мне росло желание помузицировать с ним вместе. И прежде всего, чему-то у него научиться. В

конце всей серии его выступлений я поздравил маэстро, — точнее, мы вдвоем с Леной поздравили его.

Гульда, не ожидавший увидеть нас среди разнородной фестивальной публики, был приятно удивлен, хотя и

постарался этого не показать. Официальный музыкальный мир был ему так же чужд, как и сам

Зальцбургский фестиваль. Для начала он спросил, будто заранее зная ответ: «Разве это не здорово, эта

штука?!» После чего с энтузиазмом доба-

171

вил: «Мы должны обязательно сделать что-нибудь вместе! Уверен, у нас что-нибудь да получится!»

Позже пришло разочарование. Лене показалось (наверное, не без оснований), что предложение относилось, в первую очередь, к ней. Мои предложения о совместной работе Гульду не вдохновили. Не раз впоследствии

пришлось услышать его «не заинтересован». В тот раз в Зальцбурге мы были очарованы его игрой и его