Обертоны

обаянием, однако нам пришлось опять убедиться: муза была и остается женщиной.

Снова Зальцбург. На сей раз — Моцартовская неделя 1990 года. С коллегами по Локенхаузу — Вероникой и

Клеменсом Хагенами, а также пианисткой Элен Гримо — я выступал в Mozarteum. На второй вечер среди

публики собралось много прославленных имен — Иегуди Менухин, Шандор Вег. Дверь в артистическую

открылась и вошел Гульда. Сердечно и ласково он бросился к испуганной, залившейся краской Элен со

словами: «Привет, невестушка!» Оказалось, что он имел в виду не Элен, а Веронику, подругу его сына

Пауля. Обеих дам он до тех пор не видел ни разу. Прошло несколько минут, пока недоразумение

выяснилось. Это было одновременно смешно и тягостно, но пылкий темперамент Гульды преодолел

неловкость.

Наш концерт, на котором царило излишнее напряжение, вызванное фестивальным собранием, не вполне

удался. Неудачам не всегда находится объяснение. Накануне вечером с той же программой все было гораздо

свободнее и лучше. Несмотря на это (я несколько раз слышал подобные реплики), Гульда был очарован

игрой Элен. Кто поза-

172

ботился о том, чтобы распространить эту предположительную оценку? Может быть, ее старательные

менеджеры, узнавшие о встрече? Несмотря на явную одаренность Элен, в тот неудавшийся вечер я

заподозрил, что дело тут едва ли в музыкальных способностях, скорее в том недоразумении, с которым

мастер неожиданно столкнулся. Артисты остаются артистами — в том числе и при виде очаровательных

созданий. Взгляд или объятие, в конце концов, воспламеняют не меньше, чем аккорд из «Тристана». Правда, в этом случае, пламя оказалось не слишком длительным. Через несколько недель, когда Элен позвонила

маэстро, чтобы спросить его профессионального совета, Гульда, к ее изумлению, очень скоро повесил

трубку. Проявилась еще одна сторона его темперамента, склонного к радикализму. Я никогда не позволил

бы себе такой резкости по отношению к талантливому партнеру или прелестной женщине. И дело не в хо-рошем воспитании. Мне всегда хотелось, что бы я ни переживал, — восторг или разочарование, — диалога.

Еще одна иллюзия?

Память и ее капризы

С Артуром Рубинштейном мы тоже встречались мимоходом. Тем не менее, это было нечто большее, чем

рукопожатие Марии Каллас, снова возникшее в памяти лишь через много лет.

С этим артистом, являвшимся гордостью польской музыки, случай сводил меня несколько раз. Однажды это

имело место в Карнеги-Холл, — Рубинштейн в качестве слушателя вошел в ложу. Его появление стало

более значительным событием, нежели сам концерт. Вероятно поэтому программа безвозвратно исчезла из

моей памяти. Весь зал, стоя, приветствовал мастера. Было трогательно видеть публику, сохранявшую

верность своему идолу и открыто эту верность проявлявшую, несмотря на то, что он уже не выступал.

Личная же встреча произошла в Амстердаме, в 1978. Я выступал с Concertgebow-оркестром под руководством Кирилла Кондрашина. После концерта на частный прием, куда я тоже был приглашен, 174

пришел почетный гость — маэстро на этот раз оказался среди слушателей. Многие из гостей знали его

лично, некоторых вспоминал и он. Меня представили.

«Вы замечательно играли!» — заявил маэстро без околичностей, отчего я невольно покраснел. Можно

предположить, такие похвалы — скорее пустая формальность; но в устах Рубинштейна это звучало

впечатляюще. Еще до того, как сознание отделило истинное от штампа, джентльмен Артур продолжил:

«Знаете, дорогой друг, я вас уже однажды слышал. Дай Бог памяти, что вы играли тогда? Да, да, это было в

Люцерне: конечно, концерт Прокофьева. Очень, очень хорошо! Я никогда не забуду тот концерт. Знаете, там

в зале такие ужасающе жесткие стулья, я так мучился!»

Я вспомнил, как после выступления в Люцерне в семидесятых годах увидел среди публики Рубинштейна. В

моей артистической жизни этот концерт не был событием, и я бы не вспомнил его. Он был одним из первых

моих выступлений на Западе. Но, как видно, и стул может оказаться подпоркой памяти. Важнее, однако, другое: и в этой ничтожной мелочи Рубинштейн излучал эмоции, он и без инструмента оставался

чувственным человеком. Может быть, в наше время, когда рациональность способствует «вытеснению»

всего лишнего, эта его эмоциональность помогает описать ту особенную ауру Рубинштейна, которую нельзя

было не ощущать.

Хотя в тот вечер он со своей неизменной сигарой вскоре перешел к другим гостям. Дым сигары, как

175

и цепь спонтанных ассоциаций (и то и другое зафиксировано в его собственных воспоминаниях) производили в равной степени впечатление высокохудожественной стилизации.

Последняя, вероятно, дополняет портрет каждого необычного человека. Музыканты и канатоходцы в этом