Обертоны

записано и на пластинку, и на видео. В музыкальном отношении мы были на одной волне. Ни один другой

дирижер не владел так фактурой Брамса, в особенности, в Двойном концерте. Одним не хватает

всеобъемлющей широты понимания, другим какого-то нерва, третьим — и того, и другого.

После только что завершившегося исполнения Скрипичного концерта, потребовавшего все силы без

остатка, я, несмотря на успех, чувствовал себя раздавленным. К заботе о полноте и весомости звуков Брамса

примешивалась повышенная неуверенность и страх «все забыть». Правда, волнение повлекло за собой, как

это обычно бывает в таких крайних случаях, особенное звучание. Ленни все-165

гда переносил часть своей энергии и своей силы на солистов. Вот они, эти вибрации вдохновения, о которых

трудно говорить, но которые позволяют душе летать над музыкой.

После концерта я сидел на одной из нелепых послеконцертных вечеринок с так называемыми «важными

гостями», — им хотелось только поесть и поболтать. Мои мысли и чувства пересекали континенты, где у

них не было никаких шансов на радушный прием. Становилось поздно. Во время всего вечера я, несмотря

на «изысканное общество», чувствовал себя опустошенным и потерянным. Перед тем, как покинуть прием, хотелось еще раз поблагодарить Бернстайна, расположившегося в кругу почитателей. Мне казалось

невежливым покидать общество, не попрощавшись. Ленни, как всегда, клокотал от энергии, которая под

влиянием алкоголя перешла всякий предел. Обняв и поцеловав меня, он настоял на том, чтобы я сел рядом.

Видя мою грусть и обескураженность, импульсивно начал придумывать выход, и односложно, по-отечески, со всей силой убеждения заявил: нет никакой причины чувствовать себя несчастным. По его словам, я

играл, «как бог», и должен знать, что я просто «гений». Мое замешательство возрастало, а энергия

Бернстайна не иссякала. Ленни заговорил о моих личных сложностях, уверяя, что все образуется.

Неутомимое сочувствие приняло форму расспросов. Я уже сидел буквально в его объятиях, все более и

более сконфуженный. Есть ли у меня друзья, подруга? «Tell me», — охрипший голос Ленни звучал все

настойчивее: «What makes you happy? You

166

really deserve to be happy! You have to do something!»* Он все больше раздражался от того, что не мог найти

решения, и настойчиво твердил, стараясь, однако, чтобы я не услышал в его словах личной заинте-ресованности: «Скажи мне, что тебе нравится? Что для тебя важно?» «Do you like to make love?»**

Я совершенно не знал, что ему ответить, хотя и чувствовал, что он просто хотел лучше понять меня.

На следующий день Бернстайн собрался отправиться со мной на прогулку в Пратер и просил меня

позвонить. Пришлось сказать, что я не пойду. «Why?» Он казался удивленным. Я сказал, что не могу

преодолеть своего смущения, и тогда он пообещал, что сам позвонит. Утром я предоставил событиям

развиваться без моего участия, и порадовавшись тому, что звонка не последовало, удалился в одиночестве

на ланч. После обеда в номере меня ожидала записка: «Маэстро Бернстайн звонил и сожалел, что не застал».

Вечером в концерте наши пути пересеклись вновь, согласно расписанию. Как дела сегодня —

поинтересовался Ленни почти отечески, и мне стало совестно из-за своего бегства.

Несколькими годами позже мы репетировали в Лондоне его «Серенаду». Мне и до того часто случалось ее

играть, и вместе с Бернстайном тоже. «Серенада» сразу покорила меня, когда я услышал запись исполнения

Исаака Стерна в брюссельском магазине пластинок. Это было в 1967 году. Позже, получив ноты от одного

из друзей в США, я сыграл

* Скажи, что делает тебя счастливым?

Ты заслуживаешь счастья!

Надо что-то предпринять! (англ.)

** Тебе нравится заниматься любовью? (англ.)

167

ее премьеру в России. В 1978-м дело дошло до нашей с Ленни первой встречи в Израиле — для меня, по

политическим меркам того времени «советского артиста», это было почти чудом. Наше знакомство

увенчалось тогда записью совместного исполнения «Серенады» с оркестром израильской филармонии. А

теперь, восемь лет спустя мы должны были отпраздновать шестидесятилетний юбилей автора небольшим

европейским турне с Лондонским симфоническим оркестром.

Мне все еще нравилась эта пьеса, хотелось извлечь из нее максимум. И хотя речь шла всего лишь о

репетиции, я, что называется, полностью выложился, самозабвенно предаваясь скрипке. Ленни несколько

раз восхищенно взглянул на меня, а потом внезапно и громко заявил перед всем оркестром: «Ты так

прекрасно играешь! Ты такой замечательный! Можно я на тебе женюсь?»

Я, совершенно смущенный, играл дальше, одновременно пытаясь отнестись к этому, как к проявлению

дружеского расположения, а Ленни продолжал: «Я и не знал, что написал такую хорошую вещь». Как