Обертоны

эмоциональной сферы самой музыки. Но когда исполнитель ищет еще и успеха или

* Но ведь для него нет трудностей в игре на скрипке. — В этом-то и беда (англ.) 264

самоутверждения, разрыв между произведением и исполнением становится совершенно очевидным. Не зря

говорят: «Он хочет играть первую скрипку». Даже в так называемой объективности таятся опасности.

Музыка оставляет нас равнодушными, исполнитель работает «вхолостую». Звукозапись, требуя

совершенства, как это ни парадоксально, способствует и загрязнению мира звуков. «Просто следовать

нотам, — как говорил в интервью один из наиболее преданных композиторам пианистов Владимир

Ашкенази, — еще недостаточно». Объективный взгляд на партитуру не более, чем начало работы.

Разумеется, есть артисты, ищущие определенной гармонии и находящие опору в напечатанном значке. Они

верят в святое слово и сохраняют ему верность, оставаясь прагматиками и педантами. То, что является для

других полнокровным воплощением, они отвергают, как экстравагантность. Творческий подход, для

которого изучение партитуры лишь начало музыкального открытия, им чужд. Их богом является точность; может быть, они именно поэтому будут изгнаны из рая. Мнимое знание сродни греху. Мне всегда

вспоминаются строки Александра Галича:

«Не бойся сумы, не бойся чумы,

Не бойся неба и ада.

А бойся единственно только того,

Кто скажет: я знаю, как надо».

Вернемся к Шерингу. После концерта в Мюнхене я оказался в частном доме, где маэстро играл на рояле

мексиканские и аргентинские вальсы; до то-

265

го он, обратив внимание на мое присутствие, внезапно объявил, что посвящает это исполнение «первому

скрипачу мира» (кого он имел в виду?). Получилось не менее неловко, когда я на том же «Мермозе»

заглянул на его репетицию концерта Моцарта. Профессор демонстративно посадил меня в первом ряду.

После того, как все разошлись, он настоял на том, чтобы сыграть для меня одного каденцию. На следующий

день, когда он отбыл с корабля, я с недоумением услышал от окружающих, что, оказывается, пригласил его

в Локенхауз, и что он собирается принять приглашение. Ни слова об этом не было сказано; как всегда, я был

очень сдержан. Да я бы и не решился его об этом попросить, будучи уверен, что некоторые привычки

Шеринга (как, например, требование обращения «ваше превосходительство») не подходили к непринужденной атмосфере нашего фестиваля. Все новые вопросы бередили мою душу... Призваны ли были эти

выдумки, эта театральность поведения заменить вдохновение, которым не всегда окрылялось его

исполнение? Или Шеринг искал способов довести актерство, свойственное многим из нашей среды, до того

совершенства, с которым он играл на скрипке? Церемонии награждения орденами, дипломатические

миссии, речи, общение с коронованными особами — так сказать, на подмостках театра жизни, — во всем

этом мастер не раз проявлял тот артистизм, которого ему не доставало как скрипачу. Однажды мне

случилось видеть, как королева Бельгии Фабиола на торжественном ужине в Брюсселе восседала между

Шерингом и сэром Иегуди; я

266

сидел рядом, за соседним столиком, и мог наблюдать, как она, нарушая законы вежливости, постоянно

наклонялась к Шерингу. Видно, в беседе он был еще неотразимее своего коллеги Менухина, возведенного в

аристократическое достоинство. Независимо от того, о чем шла речь, «Ambassador of Mexico»* постоянно

вел себя в зале ресторана как бродячий комедиант; здесь актерство управляло его внешним поведением, а не

его исполнительским искусством.

Но так ли уж различаются две эти стороны — игра и манера держаться? В разговоре с Ойстрахом я однажды

упомянул, как чувствовал себя неловко во время концерта в Дубровнике, неожиданно заметив, что в зал

вошел дирижер Геннадий Рождественский с супругой Викторией Постниковой. Зал был очень маленький, Геннадий Николаевич был в светло-сером летнем костюме; он сидел в первом ряду и все время оказывался в

поле моего зрения. Давид Федорович, часто выступавший с Рождественским, лишь заметил: «Что из этого?

Рождественский такой милый человек, это должно было только ободрить! Ему просто дали билет в первый

ряд, сам он к этому не стремился». «Вот Шеринг, — продолжил он, сделав небольшую паузу, — когда я

играл в Париже, всегда намеренно садился в первый ряд». И добавил, неожиданно улыбнувшись: «Знаешь, если я слышу иногда по радио, как кто-то очень хорошо играет на скрипке, но никак не могу понять, кто же

это, в конце концов, всегда оказыва-

* Посол Мексики (англ.) — так Г. Шеринг называл сам себя.

267

ется Шеринг». Рассказ меня тогда развеселил. С тех пор мне самому, как слушателю, не раз пришлось

пережить нечто подобное. И всякий раз приходили на память слова Ойстраха, так точно характеризовавшие

достоинства и одновременно «ахиллесову пяту» Шеринга.