Обещание

Идет к шкафчику со спиртным в гостиной, наливает себе «Джека Дэниела», делает большой глоток, доливает. Не каждый день так, что вы, отнюдь нет, за кого вы меня принимаете? Солнце еще не зашло даже, но кто посмеет его упрекнуть? Через что он прошел уже, что еще впереди.

Первым делом Саломея. Он до сих пор ничего ей не сказал, совсем ничего. Она старая, сердце, вполне возможно, слабое, но он еще и ребенка в ней видит, которому нужна защита. Старый ребенок со слабым сердцем.

Саломея, говорит он. У меня ужасная новость.

Латунь поблескивает себе весело, а слова входят в мозг и, расцветая, рождают образы, иные из которых тяжело вытерпеть. Да, сильней всего, как вы, возможно, знаете уже, мучат людей картины у них в голове. Не так уж много любви от Астрид в последнее время, да и не только, пожалуй, в последнее, но она одна из трех белых детей, которых Саломея вырастила как своих, и по ее лицу это видно. Ей пришлось бы сесть, если бы она и так не сидела.

Он дохлебывает виски, и от этого все делается проще. Давай ты отдохнешь до завтра, а?

Она кивает. Не молодая уже, под шестьдесят. Больше костей в эти дни, чем мяса, и ноги не быстрые. Они давно уже не быстрые, но особенно этим ранним вечером, когда так давят картины в мозгу. Иди же, иди, пожалуйста, ее муки для него невыносимы. Она, шаркая, медленно движется в обход холма к своему дому, в смысле к дому Ломбард, где, конечно, помолится за упокой, в этом можно не сомневаться, зная ее привычки. А ему теперь еще поддать, подзарядиться, перегруппироваться. Вестником быть никому не пожелаю, весть всегда тебя самого пятнает. Твое здоровье, Антон, передатчик боли. Предпоследняя пошла, еще одну, и хватит.

Амор позвонила из Дурбана только один раз, годы уже с тех пор. Он собирался потом с ней связаться, собирался, но только после того, как предпримет определенные шаги, а шаги всё не предпринимались. Его апатия в этом вопросе медленно обзаводилась своей собственной волей, перерастала в решение. В дальнейшем он узнавал новости о младшей сестре от Астрид, которая, разумеется, считала своим досадным долгом поддерживать с ней контакт и передавать ему сведения, вначале о ее работе медсестрой, а позднее о том, что она в близких отношениях с женщиной. Ничего удивительного ни в том ни в другом, по крайней мере для него. По-своему даже мило и трогательно, если смотреть издалека. Вблизи был бы геморрой.

Он знает только название ее больницы, больше ничего. Нет, говорит он по телефону дежурной, я не знаю, в каком она отделении. Не могли бы вы найти ее по вашим спискам? Секунду, отвечает дежурная, я вас переключаю, и соединяет его с отделением, йа, с тем самым, можно было догадаться. Ее мученичеству нет ни конца ни края. Могу я поговорить со своей сестрицей, сестрица? Святая Амор, так ее кличут.

Простите, не поняла.

Амор Сварт, будьте добры.

Одну минуту.

Вестник ждет, в трубке слабые волны больничного шума, подобные морским. Затем голос Амор, безошибочно узнаваемый, хотя прошло столько времени. Алло?

Алло, говорит он. Это я.

Антон?

Да. Послушай, мне очень жаль, но у меня плохая новость.

Его голос идет из дальнего воздуха, откуда-то из прошлых лет, идет к ней одной, на сестринский пост, где плитки белы и холодны, как шок. Амор стоит, одетая в униформу. Стоит и слушает в полной неподвижности.

Потом он наливает себе еще. Не так плохо, как он боялся, хотя руки слегка подрагивают. Он ценит в людях способность управляться со своим страданием за кулисами, не на виду. И без них хватает тягот, повседневных этих мытарств, которые собственная твоя жизнь преподносит. Кстати, вот она наконец, моя благоверная, освеженная медитацией. Как раз вовремя, хотя, гм, час или два куда-то делись, снаружи совсем стемнело уже. Позже, раньше, все одно в конце-то концов, ну как, было ли сегодня чудесно, радость моя, хорошие ли у тебя получились вибрации с твоим Маугли?

Она смотрит на него пристальней. Ты напился, что ли?

Да, малость. Не буду отрицать. Есть такое дело. Нервы, знаешь ли, после того, как полюбовался на свою убитую сестру.

Она вскидывает ладони к лицу, и его злость улетучивается, или превращается в нечто другое, в отчаянное, ожесточенное желание. Он стискивает ее, она сжимает его в ответ, секунда, и они целуются, губы, языки и зубы, как будто хотят откусывать друг от друга куски, жевать и проглатывать. Его подхватило и несет, но притом он знает, что этот внезапный голод идет от увиденного утром на металлическом столе, что жена потому возбудила в нем страсть, что она вся такая живая, столько жизни в этом огорченном лице, по которому что-то размазалось, в этих растрепанных уже волосах, в этих горячих и сильных руках и ногах. Более крупный вопрос – почему вдруг она к нему воспылала? Туда и обратно, так друг друга и так, зверство гудит и пульсирует под кожей. Давно они друг к другу не прикасались.

Пока что-то эту хватку не разрушает. Нет. Нет. Не надо. Неправильно это. Она отстраняется от него. Всякий раз это она отстраняется. Что мы делаем? Прости, но нет, не могу. Сейчас, когда Астрид…