Обет без молчания

Бетти начала рыдать. Она в жизни так не плакала, даже когда была крохой, а дети, как известно, могут купаться не только в счастье, но и в горе, целиком отдаваясь ему.

— Не умирай, пожалуйста, — хрипела она. — Ты готов, а я нет!

— Понимаю. Но мой час настал, а ты смиришься с потерей. — Она замотала головой, но дед взял ее лицо в ладони, приблизил к своему и улыбнулся успокаивающе. — Все распоряжения насчет похорон в письме, что я оставил душеприказчику. У него же завещание. Дом — твой. Хочешь — живи, нет — продавай. Я в обиде не буду. Это моя история, не твоя.

Она уже знала, что в доме когда-то жили предки Клауса, а потом Либе с семьей. Кстати, о ней…

Этой роковой для деда женщине! Бетти видела две ее фотографии, одну детскую, вторую зрелую, и поражалась тому, что Клаус находит внешность Либе сногсшибательной. Да, она была симпатичной, но не более. Как-то она даже не сдержалась и выдала это, на что дед ответил:

— Красота человека не в правильности черт, не в пропорциях тела, стати. Она или есть, или ее нет. Мою Либе она переполняла. — Он тогда потрепал ее по щеке и добавил: — Ты похожа на нее. Характером — на меня, красотой — на нее.

А так как Элизабет очень нравилась мужчинам, это был очевидный факт, то спорить с дедом она не стала.

— Ты обещал рассказать мне вашу историю, — напомнила Бетти. — О первой встрече ты упомянул. И как бежал за поездом. Но вы же еще встречались, не так ли? Или только переписывались и обменивались фото?

— Она приезжала в Берлин в семидесятом году. Работала переводчиком и смогла покинуть СССР. Но агент КГБ, что присматривал за всей группой, написал на нее донос, и Либе больше не выпускали. Меня же не впускали. В период холодной войны было очень сложно даже просто общаться гражданам разных государств, а любить друг друга — категорически запрещалось. Но в девяностых, когда рухнул железный занавес, в Москву прилетел я. Мы провели вместе целых семь дней, и я ценил каждую минуту, проведенную с Либе.

— Но почему вы не воссоединились? Ведь вам уже не мешал ни КГБ, ни занавес.

— Твоя бабушка умирала от рака. Я не мог ее бросить. Маргарет была хорошей женой, матерью, и она меня любила все эти годы, хотя знала, что я не отвечаю ей взаимностью. Мучилась, бедняжка, пыталась во всем угодить. Она завоевывала мою любовь, но я не мог сдаться из-за Либе.

Мое сердце принадлежало ей, и как его разорвать напополам?

— Бабушка умерла пятнадцать лет назад, — напомнила Бетти.

— Шестнадцать, — поправил ее дед. — Боролась за жизнь несколько лет. Прошла через операции, химию, облучение и всевозможные препараты новых поколений. Иногда мне казалось: она не умирает потому, что не желает отдавать меня Либе. Я был с ней все эти годы. Поддерживал, возил на процедуры, навещал в больнице, читал ей, писал записочки, дарил цветы. Маргарет добилась наконец желаемого. Я — весь ее. Так и было. О Либе я очень редко вспоминал, и все равно сердце теплело только при мысли о ней.

— А она все это время ждала тебя?

— Да. И не верила мне. Предполагала, что я придумал неизлечимую болезнь жены, потому что боюсь сделать решительный шаг. Я говорил, она не жилец и умрет через год максимум. Врачи ей больше не давали. Но он миновал, потом прошла пара лет, еще столько же, а моя Маргарет все еще была жива. Только не пойми, девочка, меня неправильно, я не желал смерти твоей бабушке, был рад, что она еще с нами. Да и Либе не ждала ее кончины. Она добрая, светлая. Просто мы отдалились. Чужими не стали (это невозможно), но о воссоединении уже не было и речи.

— Когда бабушка умерла, ты сообщил об этом Либе?

— Спустя какое-то время. Я сильно переживал утрату, даже не думал, что будет так. Когда написал Либе, она принесла свои соболезнования — сухо, отстраненно. Я понял, что все потеряно. Она так долго меня ждала, что устала, да и я выдохся. Любовь никуда не делась, но пропало желание быть с этим человеком. Нам было уже много лет, я двадцать из них провел в браке с Маргарет, и в быту она меня целиком и полностью устраивала. Либе не так долго была замужем, и все же: у нее дочка, зять, внуки. СЕМЬЯ! И как нам, двум старикам, с огромным багажом прошлого сходиться? Да и стоит ли? Его же с собой придется брать…

— То есть тогда, в Москве девяностых, вы виделись в последний раз?

— Нет. Была еще встреча тут, в Германии. Внук привозил Либе в клинику Мюнхена для операции на сердце. Я навестил ее.

— И какой она стала?

— Постарела, конечно, как и я. Но я не видел морщин и седины. Для меня она осталась той же девочкой, что хотела мне помочь, когда я упал с дерева.

— Какая грустная история, — вздохнула тогда Бетти.

— Почему? — удивился дед. — Грустно — не любить. Считай, что не жил. А нам с Либе и умирать не страшно…

И вот теперь Клаус умирал. Он не задыхался, не бледнел, не закатывал глаза. Просто лежал на кровати и смотрел в окно, за которым солнце окрашивало червонным золотом листья кленов.