Обидные сказки (сборник)

Директор говорит:

– Ты, наверное, многоуважаемый старичок, не знаешь, какая в нашем санатории масса отдыхающих. Что я с твоим одним гусем сделаю? Было бы их десятка три, тогда другой разговор. А то – один гусь.

Старичок говорит:

– Так это же не простой гусь, а особенный. Это гусь-самоклад. Он сам себя режет, сам себя общипывает, сам себя потрошит, сам себя жарит, сам себя на порции режет, на тарелки раскладывает, гарниром обкладывает, подливкой обливает, сам себя на стол подает. А потом, так сказать, по съедении, сам свои косточки собирает, снова оборачивается в целого гуся, и все начинается сначала. Хватит тебе его на всех отдыхающих и на долгие годы.

Видит директор – действительно, исключительно многообещающий гусь.

– А сколько, – спрашивает, – ты за него положишь?

Старичок называет цену.

– Э-э-э! – говорит директор. – Так у нас не выйдет, поскольку объявленная тобою цена на шесть с половиной процентов выше базовых отпускных!

– Так ведь гусь-то какой! Самоклад! И он еще, ко всему прочему, по желанию дирекции моментально оборачивается в рябчика, индейку и даже, если подумать над ним хорошенько, то и в осетра!

– Не-е-ет! – Это уже директор говорит. – Я за твоего гуся отвечать не собираюсь. Хочешь по базовой отпускной цене – пожалуйста. А не хочешь – как хочешь.

Плюнул старичок и был таков.

Так по сей день в том санатории и томят отдыхающих мороженой курятиной. Оно, конечно, и мороженая курятина – очень даже неплохо. А все-таки, знаете, как-то жалко.

Бедный корректор

Жил один человек. Он работал корректором тридцать лет и три года. Состарился. Вышел на пенсию. Чем, думает, досуг занять? Дай, думает, буду книги читать. Оно, думает, я и раньше книжек этих разных и журналов невпроворот прочел. Но то я читал по долгу службы, или, можно и так сказать, хлеба ради насущного. А теперь буду читать для души.

Достал книжку, стал читать. Для души.

Дальше – больше.

Дошел до фразы: «Во взгляде на круг своих знакомых муж, жена и дочь были совершенно согласны и, не сговариваясь, одинаково оттирали от себя и освобождались от всяких разных приятелей и родственников, замарашек, которые разлетались к ним с нежностями в гостиную с японскими блюдами по стенам». И чуть его инфаркт не хватил.

Руки у корректора задрожали, карандаш из рук выпал.

«Что ж это такое, – думает корректор, – как это можно пропускать такое неграмотное словосочетание „всяких разных“!»

И потом, почему ни редакторы, ни корректоры не помогли автору овладеть простейшими навыками русской литературной речи! «Разлетались к ним!» Если «разлетались», так от них. А ежели к ним, то ясно, «слетались». Это же любому пионерчику известно! И по чьим таким стенам висели японские блюда – по стенам гостиной или этих разных всяких замарашек?

Захлопнул книгу, отнес в библиотеку.

Библиотекарь спрашивает:

– Ну, как, понравилась книжка?

Корректор говорит:

– Как же такое произведение может понравиться, если оно, попросту говоря, полно редакторских и корректорских недоделок?

Библиотекарь спрашивает:

– Я с точки зрения содержания.

Корректор говорит:

– В любой книге что самое главное? Чтобы опечаток не было и грамматических ляпсусов. Дайте мне такую, чтобы была полное совершенство.

Ему дали ценник на текстильные товары.

Прочел с удовольствием. Взял ценник на пищевые товары. И снова не нашел никаких промашек.

Сейчас читает правила пользования Московским метрополитеном и не нахвалится.

А та книга, которую он вернул, не дочитав, называлась «Смерть Ивана Ильича».

О безголовом тулове

У одного царя, точнее скажем, султана повадились воры казну воровать. Раз обокрали, другой, третий. Приказал тогда султан в кладовых возле сундуков стражу затаить с острыми саблями.

Полезли воры в четвертый раз воровать султанскую казну, а стража ка-а-ак выскочит, ка-а-ак саблями махнет, так одному вору голову и отсекла. А остальные воры, которые целы остались, убежали и голову отрубленную с собой захватили, чтобы трудней было султану сыскать, чье это тело без головы.

Но и визири султанские были не дураки и тоже довольно-таки хитро решили. Они решили так: «Выставим-ка мы то безголовое тулово на самовиднейшем месте на центральном рынке. Соберутся, конечно, жители посмотреть такое редкое зрелище. И придет, это уж обязательно, вдова того вора, увидит своего супруга в таком прискорбном виде, заплачет, конечно. Тут ее, голубушку, и хватай».

Сказано – сделано. Выставили тело на самом центральном рынке. Народ собрался всякого пола и звания, интересуется этой нравственной панорамой. А сыщики – зырк-зырк глазами. Ищут, какая баба себе на горе заплачет.

Час прошел, другой. Никто не плачет. Прямо хоть плачь. И вдруг сыщики замечают отрадную картину: одна женщина крепилась-крепилась, да как вдруг обольется слезами! В три ручья. Ее, конечно, моментально р-раз за шкирку – и к визирю.

Учинили допрос. Божилась та женщина, клялась: незнаком ей тот безголовый, совершенно чужой ей человек. Никакой он ей, тем более, не муж.