Облава

Придется с ним договориться и выждать более удобный случай. Ну-ка, поглядим, получится ли, а потом уж будет легче...»

— Я приказал тебе стеречь ту женщину, – сказал он. –

Где она сейчас?

— Лежит у Лилы. Ее нужно в больницу отправить.

— Лучше бы и занялся этим, чем подкрадываться и совать нос туда, куда не следует. И для меня это гораздо удобнее, не так ли?

— Конечно. Я хотел, но ты снял бы с меня за это голову. Крутой у тебя нрав, запальчивый, больно ты скор на руку, не годится это.

— И сейчас не поздно отвезти женщину, – сказал Филипп в надежде, что Пашко повернется к нему спиной.

— Сейчас не могу, есть более спешные дела.

— Какие дела?

— Дай мне десяток людей – мертвых вынести.

— Куда?

— На Повию, на кладбище. Мертвым надо отдать должное, все там будем.

«Сразу обнаглел, – подумал Бекич. – Рубит без обиняков, не просит, требует и уверен, что получит. Если только это, то пожалуйста. И денег дам, если попросит, или там клочок земли, у меня этого добра хватает. Надо дать, а потом уж я найду способ отомстить. Главное, чтобы он молчал сейчас, пока свежи следы и пока еще можно доказать.

Не думаю, что он много потребует, он не такой, как другие. Глупее. Единственное его желание, кажется, уподобиться юродивому пророку старцу Стану из Полицы. По речам он и вправду чем-то напоминает его – все какие-то иносказания, не сразу возьмешь в толк, что говорит, да еще вот судьбу предсказывает. Под этим, может быть, чтото и кроется. Никто ничего не знает, люди хитры – мягко стелют, жестко кладут. Тем, кто хвастает, будто говорит одну правду, тоже не стоит верить, зачастую под их правдой скрывается ложь...»

— Дам тебе людей, выноси мертвых, – сказал он. – Что еще?

—Еще нужно написать пропуск и записку для той женщины. Чтоб итальянцы пропустили и доктора взяли в больницу. Она обморозилась и воспаление легких – в беспамятстве.

— Как ее зовут?

— Не знаю. Накорябай что-нибудь неразборчивое, лишь бы приняли, а потом как-нибудь распутаем.

— Отложим это до вечера.

— Нет, сейчас. Кто знает, где кто будет вечером.

— Больно ты о ней стараешься. Уж не ты ли набил ей брюхо?

— Брось, сегодня не до шуток.

Бекич написал записку, отрядил десять человек и стал смотреть, как те неохотно спускаются в низину. Они шли медленно и каждую минуту оглядывались, опасаясь, что кто-нибудь пустит им пулю в спину и расквитается с долгом, который остался неоплаченным еще со времен дедов и пращуров. Лишь Пашко Попович не оглядывался – он никому ничего не должен. Понурив голову и опираясь на винтовку, он молча скользил вниз по круче, нарочно обходя укрытия, точно дразнил.

V

Внизу через долину пробивались восемь коммунистов, семеро мужчин и одна женщина. Женщину распознать легко – у нее нет винтовки. Они миновали зону огня отряда Бекича и сейчас проходили под позициями батальона

Рико Гиздича. Первым идет Иван Видрич, высокий, с длинной шеей – вылитый журавль, и поэтому весь отряд напоминает маленький журавлиный косяк, отбившийся от главной стаи, усталый, тщетно ищущий выход там, где его нет. Время от времени они оборачиваются, стреляют и ругаются. Обойдут борозды, которые вспахивают в снегу перед ними пулеметные очереди, подождут друг друга и снова продолжают путь. То вдруг заторопятся, словно увидели спасение и поверили в него; то остановятся – перевести дух и ответить огнем на огонь. При этом они строго сохраняют дистанцию и первоначальный строй.

Только Видрич не ругается и не стреляет. Он даже не оглядывается, ему хочется скорей подняться на Кобиль и там, где-нибудь у Свадебного кладбища, погибнуть. Он убежден, что погибнет, чувствует это по той злой силе, которая проникла к нему в душу, сковала ее, погрузив в мертвую спячку. Настолько убежден, что уже какой-то частицей своей души желает, чтобы это случилось быстрей. А движет им уже не слабое и надломленное желание выжить, а долг, он понуждает его уйти как можно дальше и облегчить судьбу других. И Видрич тащит этих других –

иначе они остановились бы, вступили в бой и погибли. Но самое удивительное – ему кажется, будто он давно все это предвидел, знал и пошел на это сознательно. Дело, помнится, было на Пиве, при отступлении. Внезапно какой-то внутренний голос без всякой причины – как беспричинно порой зазвенит в ухе – принялся его укорять: «Ушел себе в бригаду, где все просто и ясно, от горя убежал; бросил в беде товарищей на милость и немилость народа, который станет их душить, а потом, когда их уж на свете не будет, каяться. .» Шептал этот голос денно и нощно, и в конце концов заставил попроситься назад. Люди удивлялись, отговаривали, но тщетно. Тогда он не мог объяснить, что его туда тянет, да и сейчас не смог бы – словами не объяснишь. Разве только так: живет в этом народе кровожадное чудовище, как и где – неизвестно, и кажется, ищет оно именно его, Ивана Видрича, авось успокоится, если увидит мертвым...