Облава

Андрокла! Он позабыл то немногое, что прочитал, а то, во что поверил, не свершилось. Пали большие города, пали целые страны и сильные компартии, которые долго били себя в грудь, бахвалились, – как же не пасть Арсо Шнайдеру? Все больше и больше он сдавал под нажимом могущественной Тиамат, которая бросила на нас все свои злые силы, чтобы сломить одного за другим. . Хорошо еще, что не предлагают сдаваться, он тут же попытался бы это сделать, и тогда мне пришлось бы его убить. Трудно его убивать, ведь мы сами виноваты! Увлекли его рассказами, брошюрами, легкими победами, которые потом за одну ночь просадили в карты. Хорошо, что не предлагают сдаваться. Это они первый раз так. Не надеются, вот и не предлагают, так что приходится быть героями, героями без всяких зрителей».

Пуля, прорезав ему, как ножницами, штанину, прервала его мысли, кусок материи повис над коленом. Ладо остановился и посмотрел вверх, на покрытую лесом гору.

— Опять ранило? – спросил Боснич.

— Нет, штаны порвали, погляди!

— Штаны не забота, обзаведешься другими.

— Таких больше нет, довоенное сукно, офицерское.

— Что с ним? – спросил Слобо.

— Продырявили ему брюки офицерские.

— Стянем тебе с офицера другие, потерпи малость, дай только найти!

Ладо подумал, что Слобо хочет шуткой скрасить тяжелые минуты, однако Ясикич и впрямь был уверен, что это не только возможно, но вскоре и состоится. Его мысли, подогретые воображением пламенного скоевца, у которого не было времени для болезней и сомнений, давно уже были заняты одним желанием: перестать прятаться, перейти от обороны к наступлению. Это общее желание, выполнение которого откладывалось доводами и решением старших, порождало в его душе мечты и планы молниеносных нападений, прорывов и ударов, которые наносились бы без передышки и сопровождались смелыми террористическими актами.

Несколько часов боя, кипящей ненависти, печали и приглушенного биения крови в голове, которые, казалось, вместили в себя дни, месяцы и годы ожидания, сгустили, распалили ядом мести мечты Слобо и затмили подлинный мир. Великий перелом уже наступил. Нет нужды дожидаться листьев и календарной весны, дожидаться возвращения бригад из Боснии, пусть каждый делает свое дело.

Что такое весна, зелень, травушка-муравушка? Все это недолговечно и осуждено на увядание. Они сами весна человечества в непрестанном кипении и порыве! «Какие там почечки-мочечки? – кричит в нем все. – Нельзя больше ждать! Если враги могут на нас напасть в такое время, значит, и мы можем. Их больше, но мы смелее – вот и получается баш на баш. Надо только ударить без колебания, прямо по голове – быстро, внезапно и беспощадно. Лучше всего напасть неожиданно, ночью, подобно волкам и призракам. Нож и граната! Снять караулы, жандармов, офицеров, штаб за штабом и разогнать этот шелудивый сброд по долине, не дав ему ни вздохнуть, ни поглядеть, откуда стреляют, и они тотчас поднимут руки вверх и попросят пощады. Одни перейдут на нашу сторону, лишь только увидят, как все это здорово получается, а другие перейдут,

когда поймут, что пощады не будет. Перейдут непременно, они ведь и раньше были с нами. Из них получатся борцы, обязательно получатся – вон санитар Раич Боснич мигом превратился в борца...»

Раич Боснич шел впереди Слобо, сразу за Ладо и держался так, будто никогда не был интендантом и санитаром в глубоком тылу. Ему в голову не приходит прятаться или убегать, он все время громко ругается. То на ходу выпустит две-три пули в закачавшийся куст, то, наткнувшись на удобное укрытие, из-за облепленной снегом скалы заставит умолкнуть какого-нибудь горлопана, который бахвалятся наверху. Вокруг пузырятся белые мячики изрытого пулями снега, он наступает на них и давит ногами. От крика вздулись на шее жилы. Лицо разрумянилось, глаза мечут молнии, он кричит резко и пронзительно, и каждый раз находит что-то новое, соленое и перченое, чтобы заткнуть рты тем наверху. У Слобо и Шако он вызывает восторг. Порой им кажется, что это не Раич Боснич, а какой-то герой – из мечты, из книги, из романа «Как закалялась сталь» или бог знает откуда – внезапно вселился в него, принял его облик, чтобы сыграть трудную роль на этой огромной сцене, перед зрителями, которые ненавидят и презирают героев.

Между тем Боснич вовсе не чувствует себя героем. Болит грудь, избитая отдачей, – он клянется про себя, что к следующему бою разыщет кусок автомобильной шины и заменит ею железо, которым окован приклад винтовки.

Горят веки, болят от солнечного блеска глаза, при первой же возможности он решил приобрести и шапку с козырьком, который можно поднимать и опускать, когда нужно.

Боснич устал, хочет есть, и ему кажется, что он идет слишком медленно и шатается от усталости и что все это видят на белой сцене, освещенной коварными рефлекторами, видят и думают, что его шатает от страха. Не от страха, кричит все его нутро, не боюсь я вашей слепой стрельбы! Вокруг места много, попробуй попади в меня!